Летопись - [18]

- Земля!

Земля при ближайшем рассмотрении оказалась крохотной полоской коралловой суши, по которой взад и вперед бегал отчаянно кричавший оборванный человечек.

Загрохотала якорная цепь, и человечек мигом взобрался по ней на палубу. Он со слезами на глазах кинулся к людям и смачно поцеловал Хрякова в губы. Козьму передернуло: он не любил запаха омаров. Он сплюнул и поморщившись спросил:

- Ты кто такой, говнюк?

Ошалевший от радости абориген еще раз поцеловал Хрякова.

Козьма легонько ударил его по зубам и, недоуменно повысив голос, еще раз спросил:

- Ты кто такой, говнюк?

Говнюк потянулся целоваться в третий раз, но Хряков был настороже и крепко ударил его в лицо.

Абориген, умело связанный, с кляпом во рту лежал в канатном ящике и, испуганно дрожа, слушал Хрякова, который, заложив руки за спину, ходил возле него.

- Так вот, Робинзон Арчибальдович, это хорошо, что ты хочешь русским подданным стать! Но преданность отечеству делом доказать надо. Дело тебе, в общем, знакомое. Державе заморские поселения во как надобны. А чтоб не скучал, будет тебе помощник: человек знающий, тоже вроде тебя был - все один да один. Вдвоем вам веселей будет! Только ты вот что бороду не забывай ему стричь. Каждый день. Ножницы у боцмана получишь. А? Хорошо. Сегодня что? Пятница? Вот сразу службу и начнешь!

Вновь заскрипела цепь. Начинался прилив. За кормой "Шпицрутена" по шею в воде бегали два отчаянно кричавших человечка. Оказалось, что в прилив остров превращается в мель!

И вот, наконец, на горизонте появились пирамиды Монтесумы, сверкая золотом и драгоценными камнями. Вокруг пирамид толпами стояли испанцы, а ближе к основаниям - редкие цепи индейцев. Испанцы кричали, стараясь оттеснить индейцев, а индейцы кричали от избытка национальных чувств.

Пузатые испанские галеоны, армадой застывшие на рейде, были загружены драгоценностями, и в ожидании попутного ветра мирно покачивались на якорях. Догорал закат. Инквизиторские костры тоже догорали, чтобы с рассветом разгореться с новой силой. Солнце золотило горбатые носы индейцев и чуть менее горбатые носы завоевателей. Индейцы пытались человеческими жертвами убедить богов прекратить нашествие; высота кучи свежих дымящихся сердец на священной площади Солнца превысила высоту самой большой пирамиды, но грабителей эта куча не занимала, а интересовали именно пирамиды.

На "Шпицрутене" сыграли алярм и достали из трюма две пушки. Однако Хряков, подумав и подсчитав вражеские силы, решил действовать хитростью. Русский фрегат отошел от берега, лег в дрейф и стал поджидать караван в море.

Обычно галеоны ночью не ходили, и команда "Шпицрутена" отдыхала. Ветер стих. Корабль, не шелохнувшись, покоился на зеркальной глади лагуны. Тропические звезды во главе со знаменитым Южным Крестом отражались на глянцево-черной поверхности океана; изредка из глубины в поисках лучшей жизни вырывалась стайка летучих рыбок и, тихо скользнув в воздухе, без следа исчезала в мерцающих водах Карибского моря.

- И вот, братцы, - рассказывал Бутеноп, уютно расположившись на полубаке в окружении двух-трех десятков матросов, так же, как он, не могущих заснуть от тропической духоты. - И вот, братцы, акул этих перевидал я на своем веку видимо-невидимо! Да. Тоже вот в Ла-Манше случилась со мной оказия одна, - он пыхнул трубочкой, выпустил вонючий клуб дыма и продолжал. - Помните, полевали мы тогда белого кита. Знатная рыба, знаменитая! Теперь порода эта в редкость. А энтот попался пудов тыщ сорок! Верно? Васька-то сдуру на рожон попер, а с этим зверем хитростью надобно, вот как я. В вороньем гнезде, братцы, много не усидишь, а я четыре дня усидел, зло копил. Нужду под себя справлял! - Бутеноп ударил себя в грудь кулаком, отчего "Шпицрутен" покачнулся и пустил легкую волну. Молодые матросы переглянулись, подталкивая друг друга.

- Ну, - продолжал он, - сапог не снимавши сижу это я и выжидаю, - Бутеноп снова выпустил громадный клуб дыма и замолчал.

- Ну а дальше-то что, Акакий Ананьич? - нетерпеливо спросил кто-то из матросов-первогодков.

- Так вот я и говорю, - неторопливо продолжал Бутеноп, - салаги вы еще! Попробовали бы попреть четыре дня в одних сапогах! И когда это я кинулся на кита!

- Свалился, - нахально поправил его чей-то голос.

- Так вот, когда я кинулся на кита, - железным голосом продолжал Бутеноп, - тот, натурально, пасть раскрыл - со страху, видать - и я туда со всего размаху до самой печенки.

- Ну, так уж до печенки! - засомневался тот же голос.

- Ну, до желудка, кто их, тварей этих, разберет, - махнул рукой Бутеноп. - Конечно, темень, вонища, а я не теряюсь. Чую, закрыл он мурло, дышать хуже стало. Сел я. Сымаю сапоги - все равно, думаю, погибать, пущай хоть ноги отдохнут. Бодрости, правда, не теряю, осенил себя крестным знамением, сижу. Жду костлявую. Кит мой в глубину пошел - это я понял, уши заложило. А от портянок моих дух - хоть топор вешай, все запахи китовые перешибло. Думаю, что ж сидеть-то? Хоть перед смертью душу отведу. Поковырял я его кое-где ножичком. Тот, натурально, взбеленился. Я - то вверх ногами, то боком, однако ножичком сую. Чую, вверх пошли. Тут воздухом пахнуло. А дальше, братцы, вы сами видали, - и Бутеноп многозначительно замолчал.