Лето в горах - [44]

— А что, если поживешь у меня в горах? — сказал он. — Работа будет нетрудная — пасти со мной табун. Мне как раз нужен хороший помощник. На воздухе, на кумысе, на свежей баранине ты быстро поправишь свой желудок! Поверь мне, старику, скоро тебе можно будет пить водку, как кумыс, и лицо твое станет, как у девушки.

— Я пошел бы к тебе в помощники, аксакал, и был бы счастлив поучиться у тебя, потому что ты добрый и мудрый человек.

Нияз бровью не повел от этой похвалы. Он был озабочен одним — он видел, как гость торопится, и не хотел отпускать его.

— Я знаю, у тебя важные дела и ты не можешь бросить их. Но тогда пришли ко мне твоего сына. Разве ему будет плохо здесь? Моя старуха еще достаточно крепка, чтобы присмотреть за ним. С моими внуками он не будет скучать. Он будет расти крепким и сильным, из него вырастет настоящий джигит…

Старик не унимался — он красочно расписывал прелести чабанской жизни. Гость слушал, покашливал, не зная, как остановить поток его красноречия. Он торопился к машине. Нияз, однако, цепко держал его за руку, ноздри его широкого носа обиженно раздувались.

— Если так, — сказал он, и скулы его порозовели, — ты не откажешься от моего подарка.

Спутники подошли к гостю, и один из них показал на часы:

— Мы опоздали. Не знаю, что с нами будет, головы снимут…

— Головы ваши будут целы, — рассмеялся гость. — Вы отвечаете за мою, я отвечаю за ваши.

— Я же сразу сказал вам — так легко не отделаетесь.

Нияз и Аслан ушли к палатке. Когда они вышли оттуда, в руках у старика было седло.

— Вот видите, придется вам взять седло, — сказал спутник.

Табунщики, сев на коней, ускакали в долину.

Шофер потирал затекшую шею и зевал, спутники курили и нервно поглядывали в окошко, и только гость был спокоен, — он записывал что-то в блокнот, изредка отрываясь от него и задумчиво покусывая авторучку. Услышав топот копыт, он спрятал блокнот и склонился к окошку: оба табунщика, старый и молодой, приближались к машине на конях, а вслед за ними, на длинном поводу, бежал караковый уже оседланный конь.

— Это мой тебе подарок, — сказал Нияз, шумно дыша.

Один из спутников гостя страдальчески сморщился и закрыл рукой лицо, и было непонятно, то ли он плакал, то ли смеялся. Второй отвернулся и стоял, засунув руки в карманы, будто ничего не видел и не слышал.

Лицо Нияза было торжественно и строго. Гость вышел из кабины. Глаза его весело блестели. Он подошел к коню, осмотрел его, похлопал по шее, потом подсучил рукава и взял коня за узду. Конь отпрянул, но гость подтянул его к себе, сжал узду в кулаке. Теперь видно было, что это огромный кулак и принадлежит он сильному человеку.

— Спасибо, аксакал, я возьму твоего коня…

Он отпустил повод, прижал руки к груди и поклонился. Затем обошел коня, взялся за луку седла и мешковато, но уверенно сел в седло. Странный это был всадник — сутуловатый, громоздкий, но все же видно было, что конь и седло ему не в новинку. Поблескивая очками, он сделал круг возле машины. Спутники, растерянно посмеиваясь, поспешили в машину. Они уселись в ней, высунув головы наружу и тревожно поглядывая на гостя. Но гость не подкачал. Он пустил коня рысью, потом разогнал его и перевел в галоп, и летел теперь, слегка откидываясь при каждом такте, как это делают опытные джигиты. И машина тронулась вслед. Уже издали всадник повернулся и, сцепив ладони, помахал ими на прощание.

Нияз, прижимая шапку к груди, все кивал и кивал своей лысой головой. Аслан порывался помчаться вслед, но не решился — он знал, что старшему табунщику это не понравится.

Спустя день к палатке старшего табунщика Нияза Чоркмеева подъехала «Волга» — та самая, в которой проезжал гость, но был в ней один шофер — парень в клетчатой рубахе с короткими рукавами. Он вынес из кабины картонный ящик и поставил у входа.

— Это тебе в подарок. От секретаря компартии… — И он махнул рукой в сторону гор, туда, где проходила граница.

Шофер распаковал коробку и вытащил портативный телевизор с зеленоватым матовым экраном — телевизор марки «Юность», работающий на аккумуляторах. На этот раз шофер не торопился.

Все, кто был в юрте, — дети, женщины и даже сам Нияз — расселись вокруг шофера и нетерпеливо смотрели, как он налаживал телевизор. И только один Аслан молча вышел из юрты, тихо, стараясь не поднимать шума, отвязал коня, поднял его вверх по тропинке и на дороге, вскочив в седло, дал ему шпоры. Он торопился, потому что боялся, что его опередят. Пасечник Барлыкбаез, все лето одиноко живший в горах, имел привычку останавливать всех проезжающих и, как дань, собирать с них новости. А эту новость Аслан никому не хотел уступать — ему было важно первым сообщить о ней. Сообщить и обсудить со всех сторон, потому что — кто бы мог подумать! — старший табунщик был не так уж прост, если такой большой человек не забыл о нем и отдарил его вещью, которой не было ни у кого на верхних к нижних джайлау. Теперь о Ниязе заговорят во всех юртах, не миновать ему гостей со всех концов округи.

Аслан охлестывал коня и, странное дело, без неприязни вспоминал слова гостя о том, что он пошел бы к Ниязу в помощники, вспоминал и думал с гордостью о старшем табунщике, удостоенном такой высокой чести. Аслан и сам был горд оттого, что помощником у Нияза, что там ни говори, был не кто-нибудь, а он, Аслан, а это не такая уж плохая участь, если ей мог позавидовать такой большой человек. Незаметно для себя, сам не зная, как это могло получиться, Аслан с уважением стал думать о старике, его долгой и терпеливой жизни, и впервые открылось ему, что жизнь эта в сущности хороша, потому что было в ней много добрых дел: растил коней, нужных людям, воевал, защищая родину от врагов, ставил на ноги сыновей и дочерей, неутомимо нянчил внуков и умел платить добром за добро.