Лето потерянных писем - [68]

– Ш-ш-ш, – ответил он, но едва слышно. Ной и сам пытался подавить смех.

Мы услышали за занавеской шаги и звук закрывающихся ящиков. Мы вцепились друг в друга, но наше веселье скорее напоминало истерику, чем просто приподнятое настроение. А потом замерли. Ситуация уже не казалась такой смешной. Мы стояли очень близко друг к другу. Я видела каждую его ресничку.

Ной сказал, что я свожу его с ума.

Господи, я так сильно его хотела, что это напоминало физическую боль. Нас разделяло всего несколько сантиметров. Мне остается лишь…

Занавеска резко отдернулась. Над нами с непроницаемым выражением лица возвышался Эдвард Барбанел.

Меня захлестнуло жаркое жуткое унижение. О нет.

– Что вы тут делаете? – голос Эдварда был сиплым и низким, а сам он метал взгляд между нами.

– Мы… – На лице Ноя отражался тот же ужас, что испытывала я. Он поднял меня с подоконника, и мы замерли.

– Мистер Барбанел, – заикаясь, начала я, – мне очень жаль. Мы уйдем.

– Нет. – Он кивнул на пару виндзорских кресел. – Садитесь. – И сам опустился в кресло за своим огромным столом.

Мы с Ноем взволнованно переглянулись и сделали, как он велел, – уселись поближе друг к другу, как школьники перед директором. Я положила руки под ноги, а потом сцепила их на коленях, пытаясь выглядеть раскаивающейся, но не малодушной.

– Что вы тут делали?

Ной застыл как статуя, и на его лице было такое же непроницаемое выражение, что и у Эдварда, словно они были двумя застывшими ладьями в шахматной партии. И все же я представляла, какие эмоции бурлят в Ное за этой маской. Он будет молчать, скажет правду или солжет?

«Уверен, ты что-нибудь придумаешь», – говорил мне Ной. Но теперь алиби, на которое он намекал, было невозможно произнести вслух, поскольку оно вообще не было ложью.

– Я хотела узнать больше информации о своей бабушке, – ответила я. – Простите. Нам не стоило вторгаться в ваш кабинет. Я просто… просто очень хотела узнать что-нибудь о ее жизни.

Он уставился на меня глазами, очень похожими на глаза своего внука.

– Тогда почему ты не спрашивала у нее?

Почему я не спрашивала у нее?

Я ведь спрашивала. Время от времени. Но она не хотела обсуждать свое прошлое, годы до переезда в Нью-Йорк, до встречи с дедушкой. Она всегда переводила разговор на другую тему. Разве не грубо настаивать, если человек не хочет об этом говорить?

Почему намного проще наводить справки о жизни человека, который уже не может это опротестовать?

– Может, я должна была настоять, – наконец ответила я. – Но мы почему-то не знали про Нантакет. Не знали про… вас.

Эдвард промолчал.

Я нервно ломала руки.

– Мы не знаем, откуда она родом, была ли у нее семья, выжил ли кто-нибудь. Я подумала, раз у нее были ваши письма… может, у вас есть ее письма, в которых она могла писать о своем прошлом.

– Это личные письма.

– Я знаю. Вы правы. – Мне ли не знать? Когда письма перестают быть личными и становятся достоянием общественности? Историки постоянно читают старые дневники и письма. Это происходит, когда связанные с ними люди умирают? Если у вас, читателя, нет зацепок? Или это всегда называется вторжением в личную жизнь? – Я просто хотела узнать о ней побольше. Есть ли у вас какие-нибудь записи о ее жизни до переезда к вам?

Он нахмурился.

– Нет.

Я приуныла. Но, с другой стороны, он был еще мальчиком, когда к ним переехала моя бабушка. Его родители могли знать, но он-то откуда?

– Ладно.

Его лицо стало еще более хмурым, но что бы ни скрывалось за этой гримасой, эти чувства были направлены не на меня и не на Ноя.

– Вы правда ничего не знали про Нантакет?

– Бабушка никогда не упоминала остров. Ни разу. Я думала, она выросла в Нью-Йорке. Поэтому, когда я поняла, что ошибалась, когда узнала, что в моем возрасте лето она проводила здесь, мне стало любопытно, что это за страшный секрет, который она скрывала.

Эдвард внимательно смотрел на меня. Интересно, кого он видел? Девушку, не уважающую личные границы? Внучку, которая не удосужилась поинтересоваться прошлым бабушки?

– Как думаешь, почему она не рассказывала?

Могу задать ему тот же самый вопрос.

– Не знаю. Я всегда считала ее… печальной. Слишком печальной, чтобы обсуждать прошлое.

Ной взял меня за руку и крепко ее сжал.

Эдвард опустил подбородок на грудь и сидел в такой позе настолько долго, что я уже начала думать, не задремал ли он. Но потом старик расправил плечи и поднял голову.

– Да, когда она только приехала, она была грустной, и грусть эта напоминала стужу, от которой никак не избавиться. Печальной, хворой, хрупкой, с огромными глазами. Напоминала неотступную тень, которая быстро убегала, если кто-то слишком долго на нее смотрел, но она всегда, крадучись, возвращалась. Она сторонилась меня, но мать сказала, что мы должны принять ее и быть к ней добры. Это цдака. – Цдака. Благотворительность.

Как странно слышать, что кто-то описывает бабушку, как персонажа из книги, но вместе с тем знакомо, потому что я и сама всегда видела ее именно такой. Вот только эта история отличалась от тех, что я слышала раньше. Это потерянное второе действие, а мне были известны лишь первое и третье.

Эдвард посмотрел на Ноя.

– Когда она приехала к нам, ей было четыре, может, пять. Я часто смотрел на твоего отца, когда ему исполнилось пять лет, и пытался представить, как бы он переживал то, что пережила она. Разлученная с родителями. В одиночестве отправилась в чужую страну, где ее приютила семья, которая не разговаривала на ее языке. Я себя-то в пятилетнем возрасте не помню, а она уже прожила целую жизнь.