Лето потерянных писем - [54]

– А еще я считаю, что когда смотришь на что-то, похожее на море, – такое же красивое, – то все эмоции обостряются. Словно красота – это увеличительное стекло.

Я с удивлением на него посмотрела.

– Ной Барбанел, да ты и вправду романтик.

Ной густо покраснел.

– Ты надо мной издеваешься.

– Нет, – поспешно заверила я. И, понимая, как ему важно знать, что я говорю искренне, коснулась его руки, хотя от этого сердце угрожающе убыстрило темп. – Правда, нет.

Ной запрокинул голову назад.

– Я хотел показать тебе Коату… но, по-моему, все испортил.

Я попыталась сохранять спокойствие из страха показать любую эмоцию, которая могла бы вынудить его уйти в себя.

– Испортил?

– Ну… тебе сегодня было весело?

Я наклонила голову.

– Конечно. Хотя я отчасти думала, что нам удастся поболтать.

– Ты права, – кивнул Ной. – Я тоже так думал. И собирался. Я типа… ну. – Он замолчал и покраснел. – На Коату существует проект, в котором ты с помощью георадара смотришь на то, что скрывается под землей, на низкорослые деревья и корни. Я вызвался прошлым летом и хотел показать его тебе, но…

– Что «но»?

– Не знаю, – пожал плечами Ной, смотря на воду, и на его губах показалась легкая самокритичная улыбка. – Как только мы туда приехали, затея показалась идиотской.

– Она не идиотская. – Ной недоверчиво на меня глянул, и я яростно затрясла головой. – Я так не думаю. Жаль, что ты не показал.

– Что ж. – Ной передернул плечами, хотя, казалось, повеселел. – День для того был неподходящий. К тому же ты вроде была занята.

Я застыла.

– Не поняла?

– Ты болтала с Тайлером. – Ной говорил абсолютно безобидным тоном, но все же раздражение снова проснулось во мне. Мне знаком этот его отрешенный, бесстрастный голос. Когда он доволен, то говорит совершенно иначе.

Я занялась своим сэндвичем.

– Да, потому что больше никого не знала.

– Правда.

– И он проявил дружелюбие.

– Хм.

Я откусила сэндвич с моцареллой, соусом песто и помидорами и с остервенением стала его жевать.

– Он тебе не нравится?

– Просто не считаю его умным.

Ой-ой.

– Ну, он хотя бы без предрассудков.

Ной внимательно на меня посмотрел.

– А другие – да?

– Да нет, нормальные ребята… Просто они не… мои люди. И еще я думала, что мы покатаемся только вдвоем.

– А.

Я поглядела на Ноя, но никаких эмоций на его лице не увидела. Он смотрел прямо перед собой.

– Так… ты хотела, чтобы мы были только вдвоем.

Я пожала плечами.

– Наверное.

Ной посмотрел на меня, я посмотрела на Ноя. Я была напугана, нервничала и чувствовала себя не в своей тарелке. Может, мы оба ограничивали себя всякими «возможно», «наверное» и «но». И, поскольку я была идиоткой, неспособной расставить все точки над «i», то спросила:

– Ты будешь доедать соленый огурец?

– Что? – Ной расхохотался. – Нет, забирай.

– Спасибо.

Ной оперся на локти и задумчиво посмотрел на меня.

– Я думал, может, нам поговорить с раввином?

Я чуть не подавилась огурцом.

– Что?

– Пусть это будет следующим шагом. Ты же хочешь узнать о своей бабушке? Я думаю, разговор с раввином поможет.

– Я вообще не знала, что на Нантакете есть раввин.

– Типа того. Летом она приезжает каждую пятницу. Как тебе такая идея?

От мысли, что Ной Барбанел продумывает план, как помочь мне, я чуть не лишилась чувств.

– Перед приездом я искала, была ли здесь еврейская община, и обнаружила, что прихожане основали ее в восьмидесятых, много лет спустя после того, как моя бабушка оказалась на острове.

– Согласен. Но даже так, раввин может знать что-то еще. Она могла с кем-то поговорить или знать человека, с которым нам стоит пообщаться, или хранить записи, о которых мы даже не задумывались. Вреда в любом случае не будет.

– Точно подмечено. – А еще у меня появится дополнительный предлог для встреч с Ноем. – Я с тобой.

Глава 15

Не могу точно впомнить, когда именно у бабушки началась деменция. В памяти не отобразилась отчетливая граница, только мгновения до и после. В моментах до, во время каждой встречи бабушка повторяла одни и те же истории: о том, как работала в Нью-Йорке, как покупала ланч в кафе за пять центов и ела его на ступенях церкви Троицы. Она не слышала правым ухом, на левое тоже была глуховата, поэтому, чтобы поговорить с ней, приходилось наклоняться поближе. Частенько она отказывалась отвечать на вопросы.

«Нет, нет, – отвечала она, отмахиваясь костлявой рукой, покрытой тонкой, как пергамент, кожей. – Не спрашивай меня об этом».

После, в доме престарелых, она целыми днями просто сидела в своем кресле. Ей сложно было нас вспоминать, но она не забывала заведенный распорядок: укладка раз в неделю, маникюр, духи Chanel № 5. Ей удавалось подводить губы помадой в машине без помощи зеркала. В доме престарелых она повесила портреты моей мамы и теток, сделанные в профессиональной студии, когда они еще были маленькими. Маме на этом портрете было примерно восемь, и она светилась от счастья.

– Знаешь, кто это? – Бабушка сжимала мою ладонь своей хрупкой рукой. – Это мои дети.

Это были приятные минуты. Но оказалось не так приятно, когда она перестала нас узнавать, когда снова и снова спрашивала, где дедушка, когда мама кричала: «Он умер, мама. Он умер пятнадцать лет назад!», а бабушка взирала на нее, поджав губы, и вопрошала: «А ты кто такая?»