Лето на улице Пророков - [21]

С первыми беглыми аккордами, падавшими, словно гладкие холодные бусины, в трепещущие арабески струн катроса, сопровождавшего голос арабского певца (о нем говорили, что он не араб, а египетский еврей), на госпожу Джентилу нападали доводившие ее до рвоты сильные головные боли, и она призывала на помощь сестру свою Пнину:

— Поспеши, смочи платок холодной водой! (Тот самый платок, пропитанный студеной водой, которым она, словно тюрбаном, обвязывала голову для облегчения болей.) И закрой окна, да скорее, скорее! Разве ты не слышишь, что польский филин докторши уже расклевывает рояль? Чтоб он сдох вместе со своей госпожой! Жив был бы мой муж, такого бы не случалось. Он сказал бы ему — городскому голове, Рагеб-бею Нашашиби, чтобы запретил этому барабанить ночью и нарушать покой всей улицы. Слыханное ли дело, чтобы целая улица должна была страдать только потому, что женушка доктора Ландау не смогла найти себе никакого другого любовника, кроме этого польского филина, ни на что не годного, кроме как колотить по клавишам рояля! Если бы он хотя бы играл приятные, греющие душу мелодии! Но ведь даже и на это он не годен. И не диво — будь он настоящим пианистом, он бы в ней не нуждался, в этой истеричной кошке, которой не довелось найти себе истинного мужчину. Все они были рухлядью, считавшей свои стоны и вздохи произведениями искусства.

Эту рухлядь, осколки разбитых сосудов, укрывавшиеся под крылышком госпожи Ландау еще до «польского филина», я не видел, но что до дара сего последнего в фортепьянной игре, то речи нашей домохозяйки, госпожи Джентилы, отражали не более чем часть внешней правды, касавшейся, по сути, не способностей его, но отношений с обществом, то есть его боязни публики. Эта боязнь была столь велика, что связывала ему руки, и из-под пальцев выходила натужная, скованная мелодия, к тому же искаженная ошибками, что и создало ему плохое имя. И напротив, в тиши своей комнаты он творил чудеса, особенно по ночам: то ли во сне, то ли наяву в проем открытого окна вдруг падала чистая нота, будто зажигалась звезда, сразу же заполняя пространство черного небосвода волнами незримой, трепещущей тоски, перехватывавшей дыхание с рождением второй ноты в светящейся точке второй звезды, и за нею, по диагонали, — звезда за звездой. И снова пустое пространство наполнялось ритмическими валами предчувствия новых световых точек, обрамляющих созвездие Близнецов. Но еще до его завершения рояль уже начинал звенеть и разбрызгивать тут и там, без очевидного порядка, нотные капли, застывающие в точки света, нанизанные на нити страстного, сжимающего сердце томления и создающие новые созвездия: Овна, а рядом с ним и Льва, и Тельца, и Девы, и Рыб. Лишь с угасанием мелодии ее место в сердце начинал захватывать ужас перед бесконечными просторами пустого, холодного, темного и безразличного пространства между бессмысленно висящими в пустоте звездами.

Из-за того что Пнина закрыла окно перед величайшей угрозой музицирования польского филина, на госпожу Джентилу напало удушье в тесной комнатке, и обмахивание смоченным в воде белым платком совершенно не помогало ей прийти в себя, пока окно оставалось закрытым, так же как раньше этот платок, обмотанный тюрбаном вокруг ее головы, не помогал ей от головной боли, пока окно оставалось открытым для звуков рояля.

— Нет, так это больше ни под каким видом продолжаться не может! Смотри-ка, Пнина, до чего я дошла, не могу жить с открытым окном и не могу жить с закрытым. Не сущий ли это ад, когда тебе плохо с открытым окном и плохо с закрытым, и все это случилось со мной только потому, что Проспер Иегуда преставился и некому защитить меня от измывательств польских филинов женушки доктора, которому давно уже следовало вышвырнуть ее вместе со всей ее рухлядью. Но ведь он-то этого не сделает, ведь он — святой, потому что, не будь он святым, он бы не сжалился над этой несчастной тварью и не взял бы ее в жены. Видишь, Пнина, все эти святые в своей великой милости дают в этом мире приют всякой сволочи и позволяют им завладеть целым миром. Да-да. Головная боль уже задела глазной нерв. У меня уже потемнело в глазах. Я уже вижу, что ничего мне не остается, как встать завтра и с утра отправиться в клинику доктора Ландау. Я и так уже должна была пойти к нему, чтобы он вынул мне волоски из глаз. А ты не забудь разбудить меня пораньше и сходить за номерком заранее, а то придется мне сидеть там в очереди целый день среди всего войска персидского и мидийского и вонючих арабов. Так, так, открой его настежь! Мне уже лучше.

И хотя во вновь открытое Пниной окно опять ворвалось фортепьянное стаккато польского филина, госпожа Джентила почувствовала значительное облегчение от самой мысли о завтрашнем походе в «Клинику для глаз», как было написано на воротах больницы доктора Ландау, находившейся тогда на улице Сент-Пол возле полицейского участка. «Все войско Персии и Медиана», как называла она персидских, бухарских и прочих восточных евреев, выходцев из стран, удостоившихся некогда сияния царства Артаксеркса, толпившееся у входа в больницу и теснившееся на ступенях и в зале ожидания, не могло лишить ее священного обряда еженедельного, по меньшей мере, посещения доктора Ландау, каковой она совершала, облачившись в лучшие свои одежды, хранимые исключительно для еще одного выхода — еженедельного визита в дом судьи Дана Гуткина.