Лето бабочек - [53]

Она была такая же, как всегда: стройная, загорелая, с забавной мальчишеской походкой, с сияющими глазами, которые смотрели на меня с завораживающей упорностью. Прошло много месяцев с того дня, когда я видела ее в последний раз, но мне показалось, что мы виделись не далее как в то же самое утро.

Она облокотилась на дверь и открыла ее для меня, а потом сказала:

– Ну, пойдем. Разве ты не хочешь войти?

– Тебе нельзя здесь быть, – сказала я, толкая ее и закрывая дверь. – Если отец тебя поймает, он…

– Все в порядке, – сказала она, и мы быстро зашагали по пустому дому в кухню, и когда мы пришли, я потянулась за кастрюлей с водой, но она оттолкнула от нее мою руку. – Нет. Оставь это. Мне надо видеть тебя. Я хочу знать, как твои дела. Ты уже совсем выросла, правда? – Она говорила как леди, а не как деревенская девчонка.

– Они хотят, чтобы я вышла за него замуж, – сказала я горячо. – Мэтти, я не могу. Он ужасный. Он как рыба. У него влажные руки и слезятся глаза.

Она запрокинула голову и расхохоталась.

– Пожалуйста, тише, – зашипела я. – Правда, Мэтти, отец очень опасен.

Ее ясные глаза сузились.

– Ты его боишься?

– Да, – сказала я. И потом я сказала то, что боялась произнести вслух: – Я не знаю, как мне сбежать. Не знаю, что мне делать. Мне нужно выбраться отсюда. Здесь такое творится, Мэтти…

– Что творится? – спросила она.

– Я… я не могу сказать. С тех пор как умерла мама, я не… – Я пожала плечами. – У меня больше никого нет.

Послышались шаги, эхом раздающиеся по всему дому, по длинному, низкому коридору, который вел в кухню.

– У тебя есть я, – сказала она. Она наклонилась вперед, и ее губы нежно коснулись моей щеки, и потом она обвила меня обеими руками. От нее пахло медом, чем-то сладким. – Я помогу тебе сбежать.

– Я не могу просить тебя об этом.

– Я с радостью это сделаю, Тедди. Если ты хочешь убежать. А ты хочешь убежать?

Я не сомневалась и кивнула:

– Очень хочу.

– Хорошо. У тебя есть какие-нибудь деньги? Мне нужны деньги.

– Да, конечно. Только… – Я опустила лицо. – Там совсем немного. Пара золотых. Подожди здесь.

Она вдавилась в стену, и я оставила ее там, и побежала к себе в спальню, где пошарила в кошельке. У меня никогда не было много своих денег; они были, как мне дали понять, все «убраны в надежное место».

Вернувшись обратно как можно осторожнее по боковому проходу, я вложила ей в руку золотые монеты и немного флоринов.

– Вот. Боюсь, это все, что у меня есть.

Мэтти улыбнулась.

– Этого достаточно. Мне пора идти. Жди от меня новостей.

Она сжала мою руку и исчезла, так же быстро, как и появилась, через заднюю дверь, и как только я приложила руку к груди, кухонная дверь распахнулась и появилась Джесси, пыхтя под весом ящика для угля.

– Вот ты где, – сказала она. – А что это за шум? – Она подозрительно огляделась. – Здесь кто-то был?

– Никого, – солгала я.

Уже потом, ночью, сидя в своей комнате, подтянув колени к подбородку, смотря в окно на поля, слушая, как осенний ветер отдается гулом в деревьях и над ручьем, я поняла, что Мэтти стала первым человеком, который прикоснулся ко мне – с любовью, а не для удара или пинка – с тех пор, как умерла мама.

* * *

Но дни плавно перетекали в недели, недели в месяцы, осень сменилась зимой, а Мэтти все не приходила.

Это может показаться странным, но теперь, когда я знала, что бабушка рядом, мне начало это нравиться. Меня больше не мучили кошмары о том, что может прятаться под домом. Это была моя семья, моя история, моя ноша, и это не мог отнять даже отец. Он мог лишить меня достоинства, как однажды, когда за завтраком он выдернул ленту из моих волос, сказав, что я женщина, а не глупая девчонка. Он мог продать последнюю оловянную шахту под Пенвисом по самой низкой рыночной цене, чтобы расплатиться со своими долгами. Но он не в силах был изменить тот факт, что Кипсейк принадлежит мне. Все женщины все еще были здесь. Дом принадлежал мне, не важно, что он делал.

На Рождество 1937 года я нарядила огромную входную дверь остролистом и лавром, оплетя ими деревянный круг, который хранился в конюшне как раз для этого и использовался уже много десятилетий. Когда я повесила сверкающую зеленую и красную листву на дверь, я подумала о Рождестве, которое давно прошло, о каретах, катящихся по узкой дорожке, везущих гостей на обед в огромный обитый деревом зал, но прошло много лет с тех пор, когда соседи дарили нам подарки и желали счастья. Я размышляла, кто в этом году нарушит мрачное молчание этого дома, постучав в нашу дверь в Рождество? Ответ пришел, когда я снимала венок с двери, спустя двенадцать дней: никто.

Мой девятнадцатый день рождения, в январе 1938 года, пришел и ушел, я получила от отца золотой медальон и от Джесси букет бесцветных роз, перетянутых зернистой черной ленточкой с ее старой шляпки, что значило для меня очень многое, потому что я знала, что у нее не было денег на красивые вещи и она гордилась своей шляпкой. Мой адвокат, мистер Мурблс, повел меня обедать, вместе с отцом, в отель «Фальстаф» в Труро. Мистер Мурблс выпил лишнего и много чего наговорил про своих клиентов, про семьи, которые мы знали всю жизнь, про их финансовые дела, о семейных тайнах. Отцу это ужасно нравилось; я почти не слушала, предпочитая смотреть на других людей, обедающих по соседству. Престарелая вдова, молодые супруги, бедная, скромно одетая женщина. Я рассматривала их так, как будто все они были претендентами для моей банки для убийств; я так редко видела других людей. Я не знала, когда еще попаду в Труро. По крайней мере, не в ближайшие полгода. Мысль об этом странном заточении, о времени, которое еще предстояло там провести, начала повергать меня в депрессию.