Лето бабочек - [144]

Но я была с Ниной – я не могла подойти к ней, рискнув всем. Не могла.

Несколько секунд я смотрела на нее и снова думала о том, какое мощное излучение у любви, как любовь может все изменить. Просто видеть ее, по-прежнему красивой, такой счастливой, самой собой, было достаточно.

Я вдруг чувствую панику, когда смотрю на Нину, счастливо жующую свою еду.

Я права, что сделала так?

Я права, что лишила Нину дома, ее истории? Оставила ее ни с чем, кроме «Нины и бабочек», книги, которую я привезла сюда сама и притворилась, что это книга ее отца, что он, должно быть, забыл ее на книжной полке? Это моя единственная ложь – нет, это неправда. Я лгала им без остановки – истории о моем русском муже (девичья фамилия Миши), моем детстве в Ист-Энде, учебе на медсестру (придумала на месте). Я знаю, Дилл гадает, откуда взялась эта книга. Она не припомнит, чтобы видела ее до моего приезда. Это единственный большой риск, на который я пошла. Я хотела, чтобы Нина знала эту историю, хотя я не хочу, чтобы она жила такой жизнью. Я правильно поступила?

Еще один риск – членство в Лондонской библиотеке, которое я купила ей и которым можно было начать пользоваться, когда ей исполнится шестнадцать. Это будет выглядеть как подарок ее отца, и поэтому она будет любить память о нем, старательно привитую ее матерью, хотя ее мать и я, без ведома их обоих, знаем, что это ложь.

Все ложь.

Теперь я начинаю сомневаться в себе; мой ум мчится вскачь. Я должна все записать. Я должна вернуться домой, забрать цианистые палочки, чтобы умереть, когда и где захочу. Потом поеду на побережье, в Лайм. Я всегда мечтала поехать в Лайм.

И моя маленькая Нина, она все еще болтает о Малке, когда эти мысли мелькают у меня в голове, как тонкие облака на солнечном голубом небе, которое она мне подарила.

– Миссис Полл, у нас было совещание по этому поводу. У нас с мамой. Насчет его переезда. Мы проголосовали. Может, тебе тоже следовало проголосовать, но…

Я засмеялась.

– Крошка, это не мое дело. Но это так мило, дорогая.

Ее лицо прояснилось.

– Ты думаешь? Я боялась, что ты… – Она замолчала. – Не важно.

– Конечно, я хочу! – И я наклонилась вперед, прижала к себе ее худенькую фигурку, почувствовала, как ее плечо уперлось мне в грудь, почувствовала сладкий миндальный запах ее головы, ее волос. Моя дорогая девочка, моя внучка, моя Нина.

Ей было семь месяцев, когда я приехала сюда. Вы когда-нибудь видели семимесячного ребенка, вы знаете, какие они милые? Какие пухлые, улыбчивые? Они могут сидеть, хотя по-прежнему постоянно падают. Они любят свои пальчики, их щеки пылают после сна, у них есть на затылке мягкие локоны, они смотрят на вас и смеются без причины. По крайней мере, Нина так делала. Она была идеальным ребенком, красивой, очаровательной девочкой. Я, десятилетиями считавшая свою жизнь мраком, теперь могу покончить с ней, зная, что мне повезло больше, чем я заслужила. Поэтому я никогда не должна сомневаться в том, что сделала. Я должна идти дальше.

В первый раз, когда я постучала в дверь Дилл и она открыла, на ее усталом, сером лице выступили слезы, я сказала: «Я только хотела узнать, не для вас ли это письмо».

Она держала свою голубоглазую, темноволосую девочку, покрытую морковным пюре, крепкие пальчики сжимали ложку, язык высунут, она булькала от радости, и я поняла, что права. Что мой третий и последний акт того стоит. Что я могу пожить здесь какое-то время, могу помогать, пока не перестану быть нужной, а потом улететь, испариться. Я знала, что в какой-то момент мне придется уйти. Что будет мучительно оставлять их, но это была сделка, которую я заключила сама с собой.

Видите ли, я больна. Странный вкус во рту, постоянные спазмы и боли в спине, потеря веса, желтизна на коже. Две недели назад мне сказали. У меня есть семь месяцев, в лучшем случае восемь. «Может, вы застанете Рождество, но я не люблю полагаться на даты. Давайте просто посмотрим».

Она милая, хоть и бойкая женщина, эта докторша. Мой типаж. Разумная прическа, твидовая юбка, одета просто и мило. Она все сделала, как надо. Трудно объявлять кому-то, что у него рак поджелудочной железы. Я знаю, что это такое.

Так что сейчас самое подходящее время уйти: как я уже сказала, я всегда говорила себе, что я пойму, когда настанет момент.

Теперь, вытирая руки кухонным полотенцем, я встала и обернулась. Я снова обняла ее за плечи и быстро поцеловала в голову.

Она посмотрела на меня и улыбнулась. Вытянув ноги, она сказала:

– Малк делает маму такой счастливой. Теперь она ходит по всему дому и поет эти ужасные песни.

– Боб Дилан. Я знаю.

– Миссис Полл? Я все еще могу подниматься к тебе? Навещать вас? И… Мэтти?

– Конечно, можешь. Мэтти всегда здесь, когда она тебе нужна.

– Ты не скажешь маме… или Малку… ты не расскажешь им о Мэтти? И про то, как мы читали книгу, обо всем этом?

– Конечно, не скажу. Это наш секрет, детка.

– Она мне больше не нужна, на самом деле, – сказала она, и лицо ее прояснилось.

– Я знаю, что не нужна. Но если вдруг будет нужна, то она здесь.

– Так и будет, – сказала Нина, и ее личико посмурнело от обиды. – Обещаю.

– Все может измениться, – сказала я. – Все меняется, любовь моя. Теперь можешь спуститься и поставить тарелку в раковину.