Лето бабочек - [115]

Ты всегда заставляла меня чувствовать, что я не должен быть в Кипсейке. Я думал о том, что без меня ты была бы счастлива. Мне не терпелось уехать отсюда, пойти в школу, попасть в Оксфорд. Я не могу простить тебя. Ты не была мне матерью. Ужасно это писать.

Ущерб, который ты нанесла, затронул всех нас, мама. Ты разрушила не только мою жизнь. Я читал твою историю. Ты убила Ашкенази, это все равно что подсыпать цианид им в кашу. Ты разрушила много жизней.

Я любил мать Нины больше, чем могу выразить словами. Она была солнышком, и все – все, что было у тебя с Эл тем летом, это то, что было у меня с Дилайлой. Моя прекрасная, кудрявая, золотая девочка. Но к тому времени ты так сильно изуродовала меня, что я не мог жить нормальной жизнью. Я пытался притвориться, что смогу: назвал ребенка Ниной, притворялся, постоянно притворялся, что все в порядке. Я не мог. Я ненавижу и презираю себя, и снова благодаря тебе. Я должен был заставить их ненавидеть меня, и они ненавидят. Ты сделала это со мной. Ты.

Я вернулся, чтобы все объяснить Дилайле и подать на развод, заполнить все бумаги.

На самом деле я лгу: я вернулся, потому что хотел еще раз увидеть ее и свою дочь. Не знаю, стоило ли или я опять напортачил.

Ты была бы рада, если бы знала Нину. Она такая же, как ты. Особенно меня возмутило, когда ты написала о том, что Кипсейк постепенно рассыпается, а она об этом не узнает. Ну, я сказал Нине. Думаю, она должна знать. Ты не можешь играть в Бога и хранить все свои секреты.

Я признаю, что вмешался в ее жизнь, рассказывая ей об этом месте. Не могу смириться с тем, что именно я впутываю ее во все это, в конце концов. Что касается ее матери, то она такая же, как раньше. Я никогда не буду тем, кто может с ней жить. Но я также знаю, что никогда не перестану любить ее. Ее волосы коротко острижены, она постарела, но она красивее, чем раньше; жизнь/боль выгравирована на ее лице, это моя вина. Я считаю, что не заслуживаю ни ее, ни своей дочери. Им гораздо лучше, если я буду жить на другом конце света.

До свидания, мама. Надеюсь, это принесет тебе покой. Я женюсь в следующем месяце: она молода, богата, детей не хочет. Я больше никогда сюда не приду. Возможно, я соглашусь с тобой: пусть этот проклятый дом снова погрузится в ничто. То, что любишь, исчезает, понимаешь, оно может исчезнуть, ты теряешь его навсегда. Я потерял то, что любил, и это моя вина. Вряд ли ты могла подумать, что я это признаю, но ты снова ошиблась. Что, как ни странно, не доставляет мне удовольствия.

Я закрою дверь Дома бабочек и сяду в машину, и, надеюсь, я буду последним человеком, который был здесь. Ты и призраки можете забирать его.

Твой сын Джордж

Некоторое время я стояла неподвижно после того, как расшифровала написанное, пытаясь понять, что еще я могу выудить из этого письма, когда это было все, что он оставил, и оно даже не было адресовано мне. Затем я взяла рукопись, бумаги, пролистала их. Я ужасно боялась того, что могу прочитать.

Я прочла первую страницу.

В галерее Кипсейк, выходящей окнами на море, висит портрет моего предка Нины Парр.

Через некоторое время я поняла, что по щекам у меня текут слезы. Это трудно объяснить, но большую часть жизни у меня было такое чувство, будто я нахожусь в крошечной комнате, окруженной дверьми, и только одна или две из них открыты. Я столько всего не понимала: и про отца, и про маму. О любви, о правде, о браке, о том, что ты – часть семьи. Я всегда знала, что чего-то не хватает. Оно было здесь. Эта история в моих руках. Я не чувствовала себя здесь чужой, в этом странном, тихом, скрытом месте. Я чувствовала себя естественно. Я больше не была чужаком – чужим это место было для других.

Где-то вдалеке вороны начали свой вечерний зов, и это в конце концов привело меня в чувство. Я посмотрела на деревянный ящик, рукопись, письмо.

– Извини, я должна их забрать, – сказала я вслух. – Я не могу их не забрать.

Было поздно. Я положила прах и бабочку в ящик на подоконнике, к свету, и осторожно закрыла дверь Ледяного дома. Затем, с коробкой в руках, я снова прошла через сад в дом, пробираясь по обломкам там, где упавшие балки крыши выбили кирпичи. Я взглянула на Нину и ее родственников в галерее наверху, лица были разорваны, некоторые портреты просто отсутствовали. Нина Парр снова тупо уставилась на меня.

Я осмотрела огромный вход, размышляя, как мне выйти: потрескавшийся, расщепленный кусок дерева все еще цеплялся за дверь. Надо ли потянуть за него, например, оставив дверь на защелке? Есть ли ключ? Нелепо было искать замочную скважину, и все же мне хотелось запереть ее, закрыть дверь, защитить дом.

Сжимая в руках деревянный ящик, я снова подошла к воротам и, проходя под аркой, подняла голову. Я оглянулась и посмотрела на Кипсейк, сияющий в лучах заходящего солнца. Затем я вышла из дома, обогнула фасад и направилась к восточной стороне, поднимаясь все выше и выше, пока не оказалась на широком открытом лугу, где танцевали бабочки, а также пчелы и первые мотыльки, где буйствовали трава и цветы. Я продолжала идти, наслаждаясь напряжением мышц ног, сухой грязью, которая налипла на мои кроссовки.