Лето 1925 года - [2]

Опуститься человеку ничего не стоит. Это только возвращение к исконной стихии. При чем я настаиваю на бороде, на позднем просыпании, среди пепла трубки и клочьев вычесанных волос в мыльном тазу, на неотвеченных письмах, на желтеньком романе с одной попачканной страницей, с вечной страницей, где героиня, племянница рыжеусого нотариуса, взглянув на букет, подумала… что подумала? Не спрашивайте! Думать — сложно и хлопотливо. Удастся ли выйти из отеля незамеченным? — вот самая сложная мысль. Так распродаются по дешевке модные товары, зарастают проспекты, и остановившиеся часы Публичной Библиотеки перестают томить сердца влюбленных правоведов.

Наконец, я сбежал. Утром в последний раз был богомольно осмотрен серафим в красном кепи почтового ведомства. Шуршание его рождало все возможности. Ничего! День развертывался натощак, среди спертости и провокационных запахов прованского масла, лука, суповых кореньев, булочных кислот. Под вечер возле кафе „Версаль“ я заметил приличного старикашку в пегом котелке. Человек этот делал вид, что ловит муху, при чем сам за нее жужжал, он кричал „кокорико“, даже на особый лад чихал. Дама дала ему десять су. Меня подташнивало. Я гордо отвернулся, не пробуя даже пожужжать. Вместо того, чтобы итти домой, я свернул направо. Это и было решением. Толстяку остались — датский перевод „Треста Д. Е.“, короткие клетчатые штанишки, купленные зачем-то на Гельголанде, и еще все пять этажей так и не разрушенного мною дома. Я же лишился адреса, то-есть стал подпадать под различные статьи уголовного кодекса республики.

Торопясь скорей дойти до угла улицы Тэтбу и Прованс, где лежал злополучный окурок (о, если б я никогда не нашел его!), я опускаю посредственные события бродячих дней. Здесь имела место монотонность любого быта. Когда же острые рези в желудке и отмирание конечностей подсказывали, если не вдохновение, то хотя бы полусон на больничной койке, в дело вмешивались досадные „случаи“. Какой-то заспанный турист, весь продымленный дыханием европейских экспрессов, в дымчатых (не ради слова!) очках, спросил меня: „Что это?“. Я ответил: „Гробница Наполеона. Трофеи и тоска. Вам обязательно нужно зайти туда“. С моей стороны, это было простой вежливостью. Турист, однако, воспротивился. „Нет, я не пойду туда, я ни за что не пойду туда“. Он вытащил из глубокого кармана спортивной куртки дряблый летний апельсин и десятифранковую бумажку, при чем прежде, нежели последней суждено было продлить мои сомнительные дни, был преважно, с редкой медлительностью, очищен мясистый бессонный плод. Другой раз, проходя под утро мимо Центральных Рынков, я честно подрядился разгружать возы с коротелью. Робостная хилость моих рук, пастелевые тона овоща, этого ублюдка с детских лет милой нам моркови, наконец, слизь готических декораций, — все отдавало дилетантизмом. Однако я получил сто су и еще понос от серьезной утечки товара. Повторяю, все это было скучно и банально, ничем не отличаясь от гроссбухов или от щелкания „ундервудов“. Даже ночевки возле Порт-де-Виллет, на фортификационных валах, еще не отнятых у травы и бродяг парижским муниципалитетом, вряд ли достойны упоминания. Я не видел звезд и не подставлял под гудки товарных поездов романтической декламации. На грубости ночи порой отвечала лишь моя голодная икота.

Я подхожу к окурку. Дело в том, что отсутствие табаку было для меня горшим испытанием. Мне несколько совестно об этом распространяться. Ведь нет пошляка, который не счел бы долгом, только-только познакомившись, тотчас же сострить о „четырнадцатой“ трубке. Да, граждане, я курю. Если у вас есть табак — попотчуйте, но избавьте меня от литературных реминисценций. Тогда вот никто мне табаку не предлагал. Приходилось довольствоваться окурками. Можно, конечно, и из этого сделать спорт, вроде собирания грибов. Окурки сигар, особенно приятные для докуривания их в трубке, водятся у остановок трамваев или автобусов. Их бросают торопливо, ныряя в нумерованную ограниченность железного астматика.

Я облюбовал одно, грибное, что ли, место — угол улиц Тэтбу и Прованс. После восьми вечера там можно найти подлинные диковины, как-то: половину папиросы или доброе охвостье гаванны.

В тот вечер, пошлый и душный, как все вечера конфекционного лета между сезонными распродажами „Галери Лаффайет“ и автокарами с тридцатью двумя американскими ротозеями, я скромно стоял на своем посту, похожий на идиллического рыболова, неотрывного от Сены и от Флобера. Из стыдливости я делал вид, что жду некоего, вовсе не мыслимого автобуса, пренебрегая всеми доступными буквами. Мне повезло: вскоре весьма приличный господин, может быть, заведующий фаянсовым или аллюминиевым отделениями одного из универсальных магазинов, вскочил на подножку „FA“ и небрежно скинул, как роза лепесток, большущий окурок хоть недорогой, но крепкой сигары называемой табачными сидельцами „слоновьей лапой“. Среди серости пепла соблазнительно посвечивал рысий глаз. Я быстро нагнулся, чтобы поднять его, но какой-то смуглый фантаст, проходимец в драных не менее моих туфлях и в модном костюмчике, опередил меня.