Летний дождь - [2]

Вертелся нетерпеливо молодой солдат Илья вокруг своего костыля, болел за каждый промах, восхищался настоящему удару по мячу.

— Эх, лупят! — выкрикивал тонко старик. — Инда руки, якорь его, зудят! — И то и дело почесывал двумя пальцами бородку.

— Да, настоящая опеть лапта пошла, слава тебе господи! С мужиками, — откликнулся другой. Но ничто не дрогнуло в закаменевшем его лице. Скорбно было это лицо: то ли молодость вспомнил старик, то ли сыновей, не вернувшихся к лапте. Да и не он один тщетно искал своих сыновей, братьев и мужей среди недавних фронтовиков, по-хозяйски, с умом да с хитринкой гоняющих сейчас мяч по поляне. Вот и старуха притихла, слезинку смахнула — мало уж их осталось, все выплакала. И вдова молодая, что спешила к стаду, словно запнулась вдруг, наткнувшись взглядом на крепкую солдатскую спину. Опустила поскорее глаза, чтобы не выдать, о чем в этот миг затосковало сердце. Растревожила всех лапта, за живое взяла. И про стадо, беспризорно расползающееся по переулкам и дворам, позабыли люди. Жила на просторной поляне исконная русская игра лапта.

А в противоположном конце поляны, за редкими березками, что отстали от длинноногого табуна деревьев, показался молодой офицер с вещмешком за плечами. Люди были заняты одним делом — лаптой, и Павел подходил никем не замеченный, радуясь, что почти вся деревня в сборе, и волнуясь от этого еще больше.

Подойдя к границе игры, он жадно окинул взглядом плотное кольцо людей, окаймляющее живое поле. Матери не было. Навстречу Павлу под мощный вал криков катился, болтая тесемками галифе, дядя Ларивон, пытаясь догнать летящий впереди мяч. Не успев сообразить, как вести себя, Павел ловко поддел мяч носком сапога.

— Ты чо! У Авдотьи моей капустка хороша! — заругался дядя Ларивон. — Это ить тебе не валетбол!

— Не футбол, хотел ты сказать, дядя Ларивон? — засмеялся Павел.

Опешил старый солдат.

— Панка! — не верил своим глазам. — Панка! Живой! — Он тискал поджарого Павла своими мохнатыми лапищами и приговаривал свое любимое: «Эх, у Авдотьи моей капустка хороша!»

Лапта смешалась. Все — и игроки, и болельщики — сгрудились вокруг Павла.

— Дядя Степан! Дядя Ефим! — крепко сжимал он шершавые руки. — Илюха!

— Да вот, видишь? — показал Илья на костыль. А к Павлу рвались женщины:

— Да где ты оставил годочков-то своих?

— А Васеня-то, Васеня! За Васеней бегите!

Только Юлька осталась по-за кругом. Вспомнилось ей, как провожали новобранцев на фронт. Как сейчас видит: идет она, двенадцатилетняя девчонка, по заснеженной улице. Покачиваются на коромысле ведерки, полные синего холода. А у сельсовета играют в снежки новобранцы. Стриженые и оттого круглые, как кочаны капусты, головы обнажены, глаза озорно сверкают, зубы блестят. И беспричинный, беспечный хохот висит в воздухе. Будто не на войну едут парни, а в соседнюю деревню на свадьбу. Засмотрелась Юлька тогда, вздрогнула, когда Павел окликнул ее:

— Эй! Ульянка! Напои-ка на дорожку!

— Это я по метрике — Ульяна, а зовут — Юлькой, — строго сказала она.

Парни глотали из ее ведерышек синий холод, передавали их друг другу, как кринки с молоком. Совсем рядом пьет Павел, Панка, так все зовут его в деревне. Крупно глотает, неторопливо. На стеганку стекает два ручейка.

— Эх, хороша водица! Обжигает! — На подбородке блестит росинка. Юлька заплакала.

— Ты чего это, Ульянка? — заглянул он в ее глаза.

— Жалко, шибко тебя жалко, Панка! — И, спохватившись, добавила: — И всех вас жалко шибко…

Дрогнуло лицо Павла, обнял ее вместе с коромыслицем.

— По коням! — понеслась команда. Из сельсовета пестрой толпой высыпала родня. Запричитали женщины.

— Вернусь, Тоньша! Ты только жди, Тоньша! — шептал светловолосой голубоглазой своей однокласснице Петьша, Панкин друг. Оправляли сбрую на лошадях старики. Не снимая рук с Юлькиного коромысла, смотрел и Павел на Тоню, хотел попрощаться, да не отходил от нее Петьша, вглядывался с отчаянием в ее голубые, как утренний снег, глаза. К Павлу молча приникла мать.

Лошади взяли рысцой. Новобранцы отрывались от родных, сыпались в кошевки. Уже на ходу Павел отыскал глазами Юльку, одиноко стоявшую в стороне с коромыслицем на плечах, пообещал при всех:

— Я вернусь, Ульянка! Вернусь! А ты расти поскорея!

И вот он вернулся. Он, Панка.

— Да где же ты оставил-растерял дружков своих закадычных? — причитала Сергеевна, припадая головой к медалям да орденам, густо украшавшим грудь Павла. — Да где же они, го-о-доч-ки твои?

— Пойдем, Сергеевна, пойдем, — осторожно освобождал Павла от старухи дядя Ларивон. — Дай солдату передохнуть. — И сам крепко сжимал зубы, чтобы, как Сергеевна, не зареветь в голос: ведь лучшим другом был Панка сыну его.

— Эх, Петьша, Петьша! — простонал Павел. Кто-то протянул ему лапту. Подбросил ее в руках Павел, размахнулся было и замер!

— Панка! — опередил взмах лапты задыхающийся крик. Расталкивая сельчан, рвалась к нему мать.

— Варначище! Лихоимец ты эдакий! — ругала она сына так, словно не было четырехлетней разлуки, а просто ее Панка вовремя не вернулся с игрища! — Варнак! Лапту сдумал гонять! А мать жди его, окаянного! Счас огрею лаптой этой по загривку твоему!