Летний дождь - [10]

— Юлька? — удивилась Тоня. — Проходи!

Юлька упрямо мотнула головой:

— Я здесь…

— Холодно, проходи! — Тоня куталась в шаль.

Я свою соперницу

Повезу на мельницу!

Брошу в омут головой —

Все равно миленок мой! —

пробежала мимо ворот стая малявок с хохотом.

— Дождалась? — засмеялась невесело Тоня, захлопнула за Юлькой калитку. — А пимы-то? Ты пахала ими, ли чо ли?

В горнице никого не было.

— Ну? — повернулась к гостье Тоня.

Юлька молча смотрела на чемоданчик у двери.

— На танцы явилась? — проговорила наконец. Не сдержалась, бросила своей мучительнице в лицо: — Фэзэошница выщипанная! Присушила! В город сманила! А теперь — танцы!

— Ты что, сдурела? — закричала в ответ «фэзэошница» и осеклась: — С Панкой, ли чо ли, плохо? Ну! Не молчи ты!

Юлька опомнилась: не за тем пришла. Заговорила, глядя мимо Тони:

— Сохнет он по тебе. Шибко. И гитару попросил, потому что тоскливо ему. Нынче пришла, а он сидит и песню про тебя поет. Про тебя песня… Если бы ты слышала! И сидеть-то еще не может…

Тоня куталась в шаль, молчала.

— Мы лечим его, лечим, а ты и издали сушишь. Не пришла бы я к тебе! — опять сорвалась на крик Юлька. — Ни в жисть бы не пришла! Да Панку жалко шибко!

Кусала Тоня крашеные губы.

— Дурочка ты еще, Юлька. Ты разве не помнишь? Ведь была, когда мы их на войну провожали. Кого я проводила — да не встретила?

Юлька помнила: не отходил от Тони в тот день Петьша. Смотрел с отчаянием, бритоголовый, растерянный.

— Сон я вижу, один и тот же, — рассказывала строго Тоня. — Вот будто иду я по школьному лесу (мы с Петей все там гуляли), вот иду, а весна! Ветреники цветут, березовка из порезов капает. Иду я, а навстречу мне Петя. Я бросаюсь к нему: «Ты не погиб? — кричу. — Вернулся?» — «Вернулся, — он говорит. — Это тебя обманули, что погиб», — и берет меня за руку, и мы идем по лесу. И такая я во сне том счастливая! А просыпаюсь…

Юлька не знала, что и сказать ей на это, так похожа боль Тони на ее собственную.

— Не скрою, — продолжала Тоня, — Панку встретила, подумала: хоть один из наших ребят вернулся, может, судьба… Да нет, видно, не судьба… Хоть лучше ему?

— Встанет скоро.

— Ну, слава богу! — вздохнула Тоня, словно груз с нее какой сняли. Помолчала, добавила: — А милостыня Панке не нужна…

— Мне тоже, — самой себе сказала Юлька,

— Что? — вспомнила о ней Тоня,

— Так, ничего.

На следующий день Юлька в избушку не пришла.

— Опять не пришла? — удивился Павел, когда дед, подбросив в железную печурку сухого корья, предложил:

— Ну, дако, на покой нам, брат Панка, пора! Карасин зря жегчи — это тебе — фу-ты, ну-ты!

Пылала боками печка. Мельтешили на стенах отсветы огня.

— И пошто ты, Панка, всю войну прошел, а такой несдогадливый? — разговорился дед. — Ить она, фу-ты, ну-ты, полюбела тебя, шибко полюбела!

— Кто? — не понял Павел,

— Хто, хто? Онна у нас с тобой зазноба, другой не видали! А ты, дако, вчера обидел ее, как кипятком ошпаренная, выскочила! Перед дверью-то чепурилась, щеки рукавицами красила, а потом кинулась — так фу-ты, ну-ты!

Заволновался Павел. Сел, пошарил рядом руками, будто закурить собрался.

— Дедушка, — заговорил несмело, — ребенок ведь она совсем, я же нянчил ее. Мне и в голову не приходило!

— Ребенок, фу-ты, ну-ты! Так, стало быть, в колхоз мы слились в тридцать втором годе. А Ульке уж годков пять было. Отец-то, Антон-то, гармонист был, А Улька-то все плясала. Только отец за гармошку, она и пойдет — фу-ты, ну-ты! — показал дед голосом, как плясала маленькая Улька, — Вот и считай… Счас, стало быть, у нас сорок пятый…

Но Павел уже не слушал деда. Как доказательство смешных дедовых слов «полюбела она тебя, шибко полюбела» всплывало в памяти недавнее.

…Вот Ульянка идет по жердочкам, перекинутым через неширокую мочежину. Он видит ее глаза, испуганные и взволнованные.

…А вот ест она сотовый мед. Облизывает по-детски пальцы и вдруг смущается не по-детски…

…Вот переступает с камешка на камешек речки Шадрихи и смотрит, смотрит, как пьет он из ее ведерка… Вспомнил Павел ее и с коромыслицем на плечах. И глаза ее, совсем не детские. Боль в них и страх, за него страх: вернется ли?

Сквозь зубцы сонного леса загадочно мерцало далекое звездное небо. Павел долго смотрел на него, удивленно встревоженный. Потом, держась за стенки, встал, накинул полушубок, сунул ноги в дедовы пимы, вышел на улицу. Закружилась голова. Он оперся о промерзший бревенчатый угол избы, жадно вдохнул сухой морозный воздух, На мгновение представил, что стоит здесь не один, а что рядом Юлька, и его измученное болезнью и равнодушием Тони сердце забилось.

— Панка? — пугаясь и радуясь, закричал дед, выглянув из двери. Павел засмеялся.

— Отудобел, дако. — Кряхтя, укладывался дед на свою лежанку. Павел, как только коснулся головой подушки, засопел покойно, даже всхрапнул по-здоровому, по-мужичьи.

— Отудобел, фу-ты, ну-ты! — радовался дед.

Вскоре после этого приехала врачиха, выстукивала Павла, вертела так и сяк.

— Ну, что же! — блеснула глазами, — Теперь гулять, есть, спать, и как можно больше!

Заплакала Васеня, заморгал дед Футынуты на радостях. А Юлька не приходила. Павел ждал. Гулял ли по тропинке среди сосен, вглядывался ли в даль леса. Сидел ли у окна, прислушивался к каждому шороху, к каждому стуку. Дед усмехался, хитро посматривая на Павла. Теперь, когда болезнь отступила, Павлу не терпелось вырваться из ее когтей совсем. Он хватался за любую посильную работу.