Летние учения - [15]

Чаша досталась Хансу Танненбауму, сыну аллеманских иммигрантов. Он был самым нелюдимым и молчаливым среди всех младших паладинов, со всеми имел ровные отношения, отличался прилежанием и старательностью, и никогда ни с кем не делился личным. Возможно, чувствовал некоторую предвзятость по отношению к себе – аллеманцев в Фарталье не любили и смотрели на них настороженно, так что многие иммигранты старались как можно скорее сделаться большими фартальцами, чем фартальцы природные – даже имена детям давали и фамилии записывали на фартальский манер. Ханс, родившийся уже в Фарталье, говорил на чистом фартальском не хуже образованного уроженца Дельпонте или Срединной Фартальи, но имя и фамилию носил родные и менять их, похоже, не собирался.

Ханс отпил из чаши:

– Я, Ханс Танненбаум, пришел в Корпус потому, что мой родной дед хотел выкрасть меня и вывезти в Аллеманию, – он оглядел остальных и вздохнул. – Танненбаумы уже двести лет известны в Аллемании как лучшие часовщики и мастера точных механизмов. Мой дед имеет должность главного придворного часовщика, помимо того, что владеет часовой фабрикой. Он желал бы передать дело и придворную должность по наследству, но мой отец оказался очень посредственным мастером и надежд деда не оправдал. И тогда дед решил дождаться внуков. Но рождались только девочки, а их как наследниц он вообще не рассматривал – вы все и сами знаете, какое в Аллемании отношение к женщинам. Там никому и в голову не придет, что женщина может разбираться в механике, даже если ее отметил Мастер. Мои две старшие сестры полюбили семейное дело, и отец забавы ради их научил, а потом оказалось, что они намного его превзошли. Когда дед узнал – разбушевался. Кричал, что это позор, что это недопустимо и непристойно. Родители не выдержали – и уехали сюда, в Фарталью. Дед попытался было запретить нам носить нашу фамилию, но отец уперся. Даже открыл в Фартальезе мастерскую «Танненбаум и дочери». И благодаря Гретхен и Мадлен наши дела быстро поправились. Они, например, морские и научные хронометры научились делать не хуже гномьих… А потом я родился… Дед когда узнал, что у него внук, загорелся желанием меня выкрасть. Трижды пытался… а может, и больше, не знаю. А когда я подрос, оказалось, что у меня к семейному делу никаких талантов нет. Но деда это не успокоило, он так или иначе, а хотел, чтобы я приехал в Берштадт и унаследовал дело. И тогда я и решил: назло деду сделаю так, чтоб меня нельзя было никаким образом объявить наследником. Если он так уж хочет, чтобы его капиталы и дело не пропали, пусть моим сестрам их передает.

Такое несвойственное Хансу многословие удивило его сотоварищей не меньше, чем сама история. И паладин Орландо Спарвиери, допив из чаши, даже сказал:

– У меня такое впечатление, что если наши истории собрать да напечатать, целый роман с приключениями получится… Я, Орландо Спарвиери, сбежал в Корпус от гнева наместника Исла-Коралины, моей родной провинции. Кхм, клочок земли в Лазурном море площадью в две с половиной тысячи акров – целая провинция, всегда этому удивлялся. Мой отец – один из десяти коралинских донов, притом самый мелкий. И я бы унаследовал домен в виде старой башни на скале над морем и бухты с поселком в двадцать домов, а также стадо коз, три виноградника и четыре отмели с устрицами, если бы черти не дернули меня трахнуть дочку барона Коралино. Трахались мы по обоюдному согласию и ко взаимному удовольствию, вот только наместник решил, что я сорвал персик не по чину. Пришлось драпать туда, откуда он меня бы не достал. А теперь не жалею.

Он вернул чашу Кавалли. Тот наполнил ее снова и вручил кадету Рикардо.

Рикардо прикрыл сидские серебристые глаза, осторожно втянул губами немного отвара:

– Я Рикардо Вега, кровавый сид-квартерон во втором поколении… Мои родители – тоже квартероны, и тоже посвященные Матери. Я родился, чтобы служить богам так же, как и они, потому я не знаю другой жизни.

Чашу взял его записной приятель Сандро:

– Я, Сандро Эрико Ортега и Пенья, сын дона Ортега и его конкубины, пошел в Корпус по собственной воле, хотя отец меня и отговаривал. А желание это у меня возникло, когда мы на Весеннее Равноденствие побывали в монастыре Кантабьехо, на праздничной мессе. Там в храме на стене в левом приделе между окон на фреске изображен паладин Армано Луис Торрес и Одалино, его в Кесталье почитают как местного святого, в старые времена он у нас знатно прославился и сделал людям много добра. Я слушал хор, смотрел на фреску и вдруг подумал: а почему бы мне тоже не стать паладином? Вот я и сделался кадетом, а там – как богам будет угодно.

Чаша перешла к Диего Аламо, известному непоседе и озорнику, частому заседателю карцера, но при том всеобщему любимцу. Он смело отпил из чаши:

– Я, Диего Аламо, своих родителей не знаю, потому как меня новорожденным положили в детскую корзинку у ворот Аламосской Обители Матери. Так что вырос я в приюте. А в паладины пошел по зову сердца, да и круто это – быть паладином.

Он передал чашу своему соседу, Паоло. Тот сделал глоток:

– Я – Паоло Эстанса, и я тоже пошел в паладины по зову сердца, а не только по семейной традиции. А больше мне и сказать нечего.