Летние сумерки - [20]

Все чаще Тамара поговаривала о разводе. В такие минуты Борис клялся, что закончит диссертацию и начнет «жить мудро». В самом деле, несколько дней пытался быть добропорядочным семьянином: вновь отделывал квартиру, переписывал давний «научный труд», ходил с сыном в зоопарк, помогал жене по хозяйству, попутно, чтобы ее задобрить и выразить «вечную любовь», рисовал ее портрет, посвящал ей стихи… А через неделю являлся домой поздно… с новыми головокружительными планами.

С годами Борис дошел до абсурда: утром сделает гимнастику, немного порисует, попишет, заглянет на пару строек, где числился сторожем, приедет на основную работу (в лабораторию института), через каждые полчаса устраивает перерыв — то забежит в библиотеку, то в спортзал…

А после работы отдаст дань накатанному маршруту: стадион, курсы, бассейн (нигде особо не задерживаясь), посетит джазовое кафе, шахматный клуб (новое увлечение) и партию «зеленых» (из патриотических чувств), ненадолго появится в семье, чмокнет жену в щеку, погладит по голове сына, проглотит ужин, покопается в радиосхемах, поиграет на трубе, одолжит велосипед у соседа — сгоняет к своим старикам, заодно в мастерской что-нибудь попилит, поколотит; вернет велосипед соседу, снова, для приличия заглянет в семью, снова обойдет стройки — и все в сногсшибательном темпе, под несмолкающий джаз.

Однажды он пришел домой, но жены не застал. На столе лежала записка: «Я подала на развод. Выносить тебя больше нет сил. Ищи себе комнату. Мы с сыном пока поживем у моих родных. Не приезжай и не звони. При одном упоминании о тебе, меня бросает в дрожь».

Чтобы глубже осмыслить произошедшее, Борис сходил в магазин за водкой (для него неожиданный поступок), а вернувшись, поставил печальную пластинку и долго рассматривал свою жизнь со всех сторон.

Он прекрасно знал — чтобы вернуть жену, необходимо резко измениться, и впервые всерьез решил расстаться с ореолом многоборца: запаковал прежнюю жизнь и все ошеломляющие планы в ящик и сбросил в пропасть. Но сделал это уже во сне.

Завтра начнется новый день

В подростковом возрасте у меня был приятель Гришка, хилый, рассеянный парень, который вечно что-нибудь забывал и всех поздравлял с днем рождения на месяц раньше. Гришка рос на рыбьем жире и разных соках, занимался гимнастикой и настольным теннисом, но все равно качался словно камышина, а ракетка в его руке дрожала, будто крышка на кипящей кастрюле, — ему легче было разобрать паровоз, чем научиться перекидывать мяч через сетку (в механизмах он разбирался неплохо и собирался стать инженером).

Вокруг Гришки было какое-то магнитное облако: стоило ему упасть, как он увлекал за собой всех стоящих рядом, стоило заболеть, как у его приятелей подскакивала температура. Сам Гришка, подогревая к себе таинственный интерес, объяснял это «сверхсильным излучением».

Одно время, чтобы «избавиться от нескладности», Гришка посещал танцевальную студию. Ученики студии любили «нескладеху», считали добряком и острословом, но ворчали, что он своей «неуклюжестью» всем доставляет массу хлопот и просили его не таскать реквизит, не мешаться; некоторые девчонки даже отказывались и танцевать с ним, называя «неловким», а меж собой — «косолапым и косоруким».

Гришка постоянно болел какими-то непонятными для нас болезнями: аллергией, экземой, бессонницей. Странно, но Гришке нравились его загадочные болезни, он афишировал их при каждом удобном случае, как бы выделяя себя из нашего «нормального» клана. Частенько он и симулировал плохое самочувствие, причем для нас — без всякой задней мысли, просто чтобы поддержать «таинственность», а вот для своей матери с вполне определенным смыслом. Они жили вдвоем, мать просто-напросто боготворила «сынулю» и видела в нем будущую инженерную знаменитость. От нее только и слышалось:

— Мой Гриша… Гриша сказал… Гриша придумал…

От такого обожествления Гришка все больше становился эгоистом, да еще вымогателем. Если мать чего-нибудь не давала, влезал на подоконник и грозился выброситься. Однажды перестарался, довел мать, когда потребовал деньги на какой-то кутеж в своей танцевальной студии.

— Бросайся! — выпалила она, и Гришке ничего не оставалось, как слезть с подоконника.

Мы часто играли в футбол. Наш двор представлял собой небольшой, стиснутый домами асфальтированный пятак. Естественно, на такой площадке не очень то развернешься и, случалось, в азарте мы разбивали окна на нижних этажах. Много раз жильцы грозились заявить в милицию, но ограничивались тем, что жаловались нашим родителям. Все заканчивалось благополучно: провинившихся лупили, а пострадавшим выплачивали денежную компенсацию.

Но однажды во время игры я особенно вошел в раж и умудрился выбить окно на третьем этаже. В той квартире жил отставной полковник, который и до этого считал всех футболистов бездельниками, а после случившегося выбежал, разъяренный, во двор и с полчаса кричал, что двор превратился в «сборище хулиганья» и что пора нас всех отправить «в колонию». Сотрясая воздух залпами ругани, полковник отправился в соседний подъезд, где проживал наш участковый.

Вечером меня вызвали в отделение милиции и неизвестно, чем закончился бы мой визит, если бы одновременно со мной милиционеры не привели маленького, вдрызг пьяного мужчину. Он был весь мокрый, по его лицу и одежде в три ручья бежала вода.