Летние обманы - [62]
Игра молодого пианиста, имя которого ни отцу, ни сыну не было известно, неприятно удивила своим холодным рационализмом. Музыкант играл так, словно звуки — это числа, а сюиты — математические выкладки. Исполнив все, что полагалось, он так же холодно поклонился немногочисленной публике.
— Интересно, если бы слушателей собралось побольше, играл бы он с душой?
— Нет. Он думает, что так и надо играть Баха. А то исполнение Баха, какое нам нравится, он считает сентиментальным. Да ведь это просто замечательно! Баха не может испортить никакое исполнение, даже то, что мы услышали сейчас. Куда там — его не испортишь, даже запустив тренькать вместо звонка. Я раз сижу в трамвае, вдруг слышу — чей-то мобильник Баха заиграл, каково? И все равно это был Бах, и все равно он был хорош! — Отец разгорячился.
Когда возвращались в гостиницу, он сравнивал между собой интерпретации Французских сюит, созданных разными музыкантами — Рихтером, Андрашем Шиффом и Тилем Фельнером, Гульдом и Жарре. Какие познания у отца! Он был поражен, и не меньше, чем глубина отцовских познаний, изумил его этот внезапный бурный монолог, изливавшийся каскадом, без остановки, без единой паузы: отцу не приходило в голову спросить, интересно ли сыну, у него и мысли не возникало, что, может быть, тому не все понятно и стоило бы, например, что-нибудь растолковать. Отец словно вел разговор с самим собой, а сын лишь при сем присутствовал.
И за ужином все это продолжалось. От различных интерпретаций Французских сюит отец перешел к исполнению месс, ораторий и «Страстей». Этот монолог иссяк лишь благодаря вынужденной паузе, когда он оставил отца, так как понадобилось выйти. Отец замолчал — и разом пропали его оживление, радость, пыл.
Заказав новую бутылку красного, он уже приготовился выслушать отцовский выговор: к чему эти роскошества, вечная невоздержанность. Но отец с готовностью подставил свой бокал.
— Откуда у тебя такая любовь к Баху?
— Что за вопрос!
Он не сдавался:
— Одни за что-то любят Моцарта, другие — Бетховена, еще кто-то — Брамса, у каждого свои причины. Но мне хотелось бы понять, за что ты любишь Баха?
И опять отец выпрямился, положил ногу на ногу, оперся на подлокотники, кисти рук уронил, голова чуть опущена, на лице тень улыбки. Взгляд его устремился куда-то далеко. Какое лицо у отца? Высокий лоб под шапкой седых волос, глубокие складки над переносицей и от носа к углам рта, твердые скулы и отвисшие щеки, мягкая линия тонких губ и волевой подбородок. Хорошее лицо, подумал он, но замкнутое: глядя на него, нельзя угадать, какие заботы прочертили эти глубокие борозды на лбу, отчего так безвольны губы и почему ускользает взгляд.
— Бах меня… — Он тряхнул головой. — Твоя бабушка была попрыгунья, буквально искрилась радостью, а дед — усердный чиновник, несвободный от некоторых…
И опять он умолк на полуслове. К бабушке они с отцом раз или два ездили, навещали ее в доме престарелых, она сидела в инвалидном кресле, ничего не говорила; из обрывков разговора между отцом и доктором он тогда вынес выражение «старческая депрессия». Дедушку он тоже застал в живых, но не помнил — слишком мал был. Почему отцу так трудно говорить о своих родителях?
— Бах примиряет противоборствующие начала. Свет и тьму, силу и слабость, прошлое и… — Он пожал плечами. — Впрочем, может быть, дело в том, что я именно с Баха начинал учиться музыке. Первые два года мне ничего не давали играть, кроме этюдов, зато на третьем году «Нотная тетрадь» явилась как чудесный подарок Небес.
— Как?! Ты играл на пианино? Почему же теперь не играешь? Когда ты бросил играть?
— Да я думал, вот выйду на пенсию, опять начну брать уроки музыки. Не получилось. — Он встал. — Завтра утром давай опять пойдем на море. Мама, кажется, сунула мне в чемодан подходящие брюки. — Он легонько тронул сына за плечо. — Доброй ночи, сынок.
6
Позднее, когда он вспоминал эту поездку с отцом, ему казалось, что в ту субботу ничего не было на свете, кроме синего неба и синего моря, песка и скал, сосен и буковых рощ, полей, лугов и — музыки.
После завтрака они зашагали к морю: он — в джинсах и майке, с кроссовками за плечом, отец — в светлых легких брюках и рубашке, джемпер он повязал на пояснице, сандалии нес в руках. Прошагав вдоль моря по пляжу, добравшись туда, где уже не было песка, они надели обувь. Идти стало легче, и часа через два они достигли Арконы. Шли и ни о чем не разговаривали. Иногда он спрашивал, не пора ли повернуть назад, но отец лишь качал головой.
На мысе они отдохнули и опять же ни о чем не говорили, а потом вызвали такси и обратно тоже ехали молча, глядя в окно. В гостинице отдохнули, вечером отправились на концерт, который на сей раз был устроен в здешней гимназии. Актовый зал оказался переполненным. В тот вечер они с отцом без слов понимали друг друга: оба радовались тому, с каким вдохновенным подъемом играли музыканты.
