Летние гости - [27]

Петр, рассматривая длинные крепкие пальцы, ответил без запала:

— Не только кровное. Ты работников держал. Ты дороже продавал, чем покупал. Это скрытая эксплуатация.

Старик зафыркал, торопливо заходил по избе, потом сел, сказал спокойнее:

— Ну, все проедите, спустите все наши капиталы, а потом-то как будете жить? Погибнет Россия-то. Голову отрежете, ноги сами отвалятся. Кормить-то кто станет? Неуж те нишшонки, которым все это достанется? Неуж…

Петру, видимо, надоел этот спор. Он встал и, напрасно заглядывая в окно, так же спокойно сказал:

— Россия не погибнет. Россия передовой страной станет. А революция всех должна уравнять, эксплуатацию полностью ликвидировать. — Тон у него был такой, словно он объяснял что-то очень уж простое.

Наверное, все-таки хитрили старики. Все это они понимали, только грызла их, как неизлечимая хворь, обида. Хотелось ее сорвать.

Белолицый рогожный заводчик, правда, сидел спокойно. Его больше всего, казалось, занимала бородавка. Он по-прежнему потеребливал ее и молчал. А отец Капустина был неутомим. Будь воля Филиппа, он давно бы уже прекратил этот спор, крикнув, что разговаривать больше не о чем.

А Петр отвечал, растолковывал. И было бы кому — своим классовым врагам. Правда, один-то был отец. И это Филиппа смущало: отец все-таки. «Трудное у Петра положение».

— А всех не уравняешь, — опять задирался старик. — Беден кто? Да тот, кто глуп, ленив, хозяйствовать не может. Ума таким не прибавишь. Ковшом положено, а ведром убавлено. Справный хозяин умельно живет.

Петр зло усмехнулся.

— Хорошо ты подвел. Выходит, мудрецы тут все вы. Что ж тогда до нищеты страну довели? Не ум, а жадность к копейке — вот весь ум.

Старик даже как-то приободрился, казалось, пошел в наступление:

— Не-ет, не деньги. Не нажива. Это дело второе. А первое-то ум. Везде сметка да ум. Разве умный станет все раздавать да транжирить? Нет! Так зажитку не станет. Умный копеечку к копеечке лепит. А денежка на камешке дырочку вертит…

— Это ты правильно сказал, — одобрил его Петр. — Деньги деньги родят. Известный закон капиталистического производства.

Вплел свой бабий голосок рогожный заводчик Федор Хрисанфович. Он как будто Капустина-старшего осуждал, будто сторону Петра держал. Хитер, старый лис.

— Что уж это ты, Павел Михайлович, — начал он, — все хулишь да хулишь? Большевики ведь не дураки, далеко не дураки. У их и губа не дура. Вот в Тепляшинской волости, бают, пир горой подняли и цельные воза добра увезли, даже ризу у отца Виссариона прихватили. Да церковного добра воз.

— Никакого добра они не взяли, — обрезал Капустин.

Но Федор Хрисанфович будто не слышал.

— Есть у них своя выгода, есть. А еще в селе Черная Гора такое устроили… — и, мотнув головой, хохотнул. — Ой, смех и грех!

Петр сердито отодвинул табуретку.

— Не могло этого быть. Выдумка!

— Нагольная-то правда горчит! — выкрикнул старик Капустин.

Федор Хрисанфович боровком перекатился с дальней лавки поближе к столу, опять ухватился за любимую бородавку. Губа дернулась, как у зайца. Видно, ухмыльнулся. Сказал все тем же слабым голоском, будто что хорошее советовал Капустину:

— А ты узнай, Петенька, узнай. Давеча заходил ко мне мужик оттоля, из Черной-то Горы. Главный-от, Курилов али как, будто и красавиц затребовал, и бражки.

Капустин покраснел. Подошел к самому окну, провел пальцем по стеклу. Стекло издало противный визг.

Федор Хрисанфович почти с лаской смотрел на Петра.

«Ух, змея, — подумал Филипп. — Этот пострашнее старика. Этот бьет прямо под сердце, да еще нож в ране повернуть может».

Потом злость его перешла на Курилова. «Обманул, значит, не уехал в Вятку, — и он заерзал на лавке. — Хватит разносолы разъедать. Уши тут развесили. Вздремнуть да чуть свет в Вятку».

Наконец Петр повернулся к отцу и Федору Хрисанфовичу, проговорил глуховатым голосом:

— Советская власть в губернии всего четвертый месяц. Управлять нас никто не учил. Жизнь вот учит. Но скоро научимся.

Филипп отвернулся, тоскливо взглянул на гроздь дряблой рябины, положенную между рамами. Не так, пожалуй, сказал Капустин. Зачем сознался-то, что неправильно иной раз делаем? Разве можно говорить об этом?

Федор Хрисанфович совсем разомлел, губа дернулась по-заячьи, тихо проговорил:

— Кабы знать, Павел Михайлович, что выдержит ихняя-то власть, я бы тоже ведь в партию Петину записался. Нарочно бы поступил. Поездил бы, потряс толстопузых. А почет-то потом какой бы стал за это. Как знать вот…

— Не береди уж ты болячки у него, — с издевкой заступился старший Капустин за сына.

Филипп не видел еще таким Петра. Тот резко повернулся, подошел почти вплотную к Федору Хрисанфовичу и с ненавистью сказал:

— Если б тебя, Федор Хрисанфович, или вроде тебя мироедов принимать стали в нашу партию, я бы немедленно из нее вышел. Не для таких наша партия. Понятно? — И кинул Филиппу: — Поговорили вроде. Едем!

Мать хватала Петра за рукав, всхлипывала.

— Куда в ночь такую? Старик, старик, да ты что, с ума спятил, родного сына из дому выгнал?!

Старик молчал, сутулясь за столом. Петр через силу улыбнулся.

— Потом, потом как-нибудь заеду, мама. Не плачь, — и погладил ее согнутую работой спину.