Летние гости - [25]

Петр стоял, боясь взглянуть на Лизу. «Зачем я так сказал? К чему? Нет, правильно я сделал. Я хоть ее от этого изувера освободил».

— Спасибо, Петр Павлович, — тихо проговорила Лиза. — Как он меня бил, — вздохнула со всхлипом и уже тихо добавила: — Воротник оторвал вам. Давайте я пришью.

Когда Лиза откусила нитку и, подняв, встряхнула пальто, Капустин несмелой рукой обнял ее за плечо.

— Лиза…

— Петр Павлович, не надо руку класть, — и он почувствовал, что она далеко-далеко от него.

— Лиза, я вас люблю, — сказал он. Это прозвучало неожиданно и несерьезно.

Она устало усмехнулась. Мужчины всегда находят такое объяснение своему даже внезапному побуждению. Сами себя убеждают в том, чего нет.

— Лиза, я вас люблю. Больше я ничего говорить не буду. Я все время думаю о вас. Вы… Давайте я вас провожу.

Они тихо шли по безлюдной улице. Была оттепель, и со стрех падали капли. Капустин боялся говорить еще что-либо. Он ждал.

— Вятка очень тихий город, как деревенька, — сказала Лиза. — В Екатеринбурге шум в это время.

— Да, Екатеринбург большой город.

Они пришли к ее дому. Петр закурил, чувствуя, что теперь она скажет то главное, что ждет он и о чем думает она.

Лиза смотрела на него с грустной улыбкой много пожившего человека. По первым словам он понял, что Лиза хочет смягчить его огорчение, но скажет о том, чтобы он не надеялся на нее.

— Я давно заметила вас, Петя. Вы такой решительный, такой умный. Я даже вас побаивалась. Вы хороший.

— Золотите горькую пилюлю? — спросил он, вдруг заразившись бесшабашной прямотой. — Тогда уж лучше сразу: не надейся — и все.

— Но, Петя, вы…

Он повернулся и зашагал, зная, что все разбито, что он неудачник, которому уготована одна работа, только работа, речи на митингах. И, конечно, теперь он вгрызется еще больше в дела.

Он слышал за спиной быстрый постук ее каблуков, тихий зов:

— Петя, вы не сердитесь, — но не обернулся.

Дома в узкой комнатенке он много курил, не знал, как утишить свою взбаламученную душу.

«Хоть бы сказала, что любит другого или…» — обижался он. Потом пришла мысль, что он все-таки дурак, бух сразу: «Люблю!» Нельзя так, нельзя.

А на другой день Лиза, как и прежде, порхала между исчахших пальм, игриво улыбалась и звонко заливалась смехом. Только подойдя к нему, затихла с грустным лицом.

— Извините меня за вчерашнее, — трудно выговорил он и так нажал на ложку, что она хрупнула, разлетевшись надвое.

— Я вам хотела сказать, Петя, — не слыша, что ее зовут от столов, проговорила она грустно, — что незачем вам связываться со мной, я замужем была. Я буду вам в тягость. А вы найдете скоро… Вы и ревновать бы стали… Да сейчас, сейчас иду!

— Я ревность не признаю, — сказал он упрямо. — Это недостойно, если любишь…

— В жизни-то всякое бывает, — умудренно проговорила она. — Ну, я пойду.

И опять расцвело лицо улыбкой, зазвенел смех.

А через час Капустин уже трясся в поезде. Ехал с продотрядом в Котельнический уезд.

Недели полторы не был он в Вятке. Все это время заставлял себя не думать о Лизе. Но думал. Вот и город. Станционные огни зеленеют светляками, шумят бестолковые толпы мешочников. Ему не хотелось идти в свою неприютную комнатушку: представилось, как докрасна калят дежурные «буржуйку» в горсовете, решил: «Там пересплю». Вдруг из толпы мешочников навстречу ему бросилась женщина. Он не узнал еще, но сердцем понял — Лиза.

— Что так долго-то, Петя? — сказала она, и по тому, как дрогнул голос, он догадался: ждала и думала о нем.

Их толкали сундуками и пестерями, ругали, а они стояли. Лиза, встревоженная, покорная, подняла к нему лицо с ресницами, опушенными куржевиной. Петр смотрел в ее глаза, и ему казалось, что забитый снегом перрон медленно кружится.

* * *

Солодон летел, взметая снег. Студеным серебром сияли в лунном свете снега. Была такая же ночь. И ехал Петр радостный, ехал, чтоб рассказать о Лизе: матери больше всего обижаются, когда, женившись, дети не поспевают сообщить им об этом.

А Филиппу Капустин сказал:

— Ты зря меня Верой Михайловной сегодня попрекал. Мы с Лизой поженились.

— Чего сразу-то не сказал? — нашелся Филипп. — А я уж думал… — и не стал договаривать. И так понятно, что чепуху думал тогда.

Промелькнул реденький осинник, санки выскочили к каменному двухэтажному дому, сутуло стоявшему углом к улице. Вот он, отцовский дом!

Петр постучал в раму. В доме, видимо, еще не спали. Желтел свет в большой обеденной.

— Петенька, миленький, приехал! — запричитал в ограде дребезжащий голос, и у Капустина сдвоенно ударило сердце. Мама. Обнял, прижал к груди. Похудела, изволновалась, плечи костлявые. Умиленно узнал запахи закваски, печи, которые всегда исходили от матери.

— Ну что ты, не плачь, ведь приехал я, — бодро проговорил он. — Кто дома-то?

— Все спят. Мы со стариком вот уснуть не можем. Все про вас-то думаю. Ладно ли?

Подошел к Капустину дряхлый пес, обнюхал сапоги, признал в нем своего и преданно ткнулся по давней привычке в колени, излизал руки.

— И ты, старый, узнал меня, — обрадованно потрепал его Петр за уши. — Я ведь тебя еще щенком помню. Ну, пойдем, Филипп!

В доме было все таким, каким бывает в обычных деревенских избах: широкие лавки вдоль стен, полати, корчаги с водой в кути, сарайный сумрак. Только застекленный буфет да стулья говорили о том, что люди живут зажиточные.