Летит стальная эскадрилья - [28]

— Вот так всех вас перебьют… Продали Россию жидам да большевикам…

Я не выдержал: здоровой левой ногой со всей оставшейся силой двинул предателя, который отлетел, ударившись о стенку. Ошеломленный, он поднялся и с невообразимым диким ревом кинулся на меня.

— Вэк! — показав на дверь, крикнул на него немецкий офицер.

— Сволочь! Счастье твое… Видать, ты им еще нужен… — прошипел предатель.

— Иди, иди… Подлюга! — не находя слов, бросил я вдогонку.

Оставшиеся немцы разразились громким смехом, показывая: вот, мол, встретились соотечественники…

Зазвонил телефон. Увешанный крестами оборвал смех и, подняв трубку, долго говорил, непрерывно восклицая: «Яволь, яволь!» Окончив разговор, он что-то сказал рядом стоявшему, а тот, обращаясь ко мне, на ломаном русском языке произнес:

— Ви будет ехайт тепер говорит наш офицер гестапо.

И через несколько минут меня в сопровождении двух автоматчиков и плохо говорившего по-русски офицера на открытом джипе повезли в гестапо.

…За столом, развалившись, сидели трое. В центре — жирный, с отвисшим подбородком, в белой расстегнутой рубашке, сильно подпивший гестаповец, по-видимому старший по званию. Стол был заставлен закусками, бутылками, под ним сидела огромная овчарка. Все трое, разомлевшие, с удовольствием раскуривали сигареты. Окна в комнате настежь, и там, под окнами, толпились неожиданно быстро собравшиеся сельчане, в основном женщины и дети. Женщины, причитая, плакали. Слышались отдельные разговоры собравшихся:

— Дывись, який молоденький!

— Побили ж его як, божечки мий, гадюки.

— Видкиля ж вин? Мабуть, нашинский?..

— Хоть сказав бы, чи скоро наши придуть…

— Скоро освободят, очень скоро! — не глядя на окна, как бы сам себе сказал я громко.

Стоявший сзади автоматчик крикнул:

— Вэк! — и направил автомат в сторону окон.

— Пет вэк! — привстав и опершись о стол руками, произнес гестаповец в белой рубашке и, указывая на толпившихся у окон людей, продолжал: — Пусть смотряйт на свой худой большевик. Нет ест, нет одежда, нет оружий!

— Все есть, не верьте! — сказал я.

— Молчайт! Ты будешь немножко пить за наша победа.

Сидевший крайним гестаповец налил рюмку водки и, подойдя ко мне, приказал:

— Пей за наша победа!

Я отрицательно покачал головой.

Тогда гестаповец выхватил кольт и, направив его мне в висок, зло прошипел:

— Пи-ей…

Кивнув на рюмку, я сказал:

— Мало!

Гестаповцы недоуменно переглянулись. Тогда второй из сидевших гитлеровцев налил полный стакан водки и молча подал мне.

— За победу! — громко произнес я и, посмотрев на стоявших под окнами, выпил эту водку в три приема до дна.

— О, карошо! Карошо! Надо кушайт! — кинул мне кусок курицы гестаповец в белой рубашке.

— Русские после первой не закусывают, — ответил я.

— О! Надо второй? Карошо… — С этими словами тот же самый фашист налил мне еще водки.

Я выпил и второй стакан до дна, хотя было уже тяжело — подташнивало. Когда же я увидел, как наливают третий стакан, то с ужасом подумал: «Вот ведь какой смертью придется умереть!» Но и на этот раз отказался от предложенной еды:

— Русские и после второй не закусывают.

Не ожидая подобного, гестаповцы на мгновение притихли, а потом жирными руками тыча мне в лицо, наперебой закричали:

— Карош рус большевик! Карош!

— За победа много пить надо, много!

— За победа умирайт много, мы любим патриот!

— Пей! Пей! Русски свиния…

Теперь уже самый старший по званию гестаповец подал мне полный стакан, и я с превеликим трудом выпил его. Тут мне стало по-настоящему худо, но на стол я не смотрю — там много вкусной еды. Гестаповец сует помидор и малосольный, с приятным запахом огурец:

— На, Иван. Перед смертью кушайт!..

Пришлось выдержать и это испытание.

— Мы и перед смертью не закусываем, — не очень громко, уже хмелея, произнес я.

Вдруг в комнату вошла старушка. Я ее хорошо запомнил: худенькая, с выбившимися из-под старенького, завязанного под подбородком черного платка седыми волосами. Она держала в руках блюдце, на котором лежало несколько огурцов и помидоров. Женщина направилась в мою сторону, приговаривая:

— Ироды! Издеватели! Найдется же на вас всевышний! Накажет… А ты, сынок, закуси, закуси, бедненький. Оно если что — и умереть будет легче, закуси…

Скорее слышу, чем вижу, глухой удар начищенным тяжелым сапогом в грудь старушки. Со звоном разбилось блюдце, помидоры и огурцы покатились по полу… За окнами раздались вопли, крики — и автоматная очередь прямо туда, в толпу…

— Гады! — кинулся я на ближайшего гестаповца, но от удара сапога потерял сознание.

* * *

Сразу же после войны я начал было писать воспоминания о былом. Не вспоминал — помнил… Вот и сейчас смотрю на выцветшую, с обтрепавшейся обложкой тетрадку военных лет — в ней всего-то десяток листков, написанных разными чернилами. Некоторые страницы так затерлись, что их уже трудно прочесть. Мудрено ли? Не только бумага, но и мы, боевые истребители, постарели, поизносились… И все же дороги мне эти листки, где я пытался писать, подражая известному автору, свою будущую книгу. Ни умения, ни терпения, ни времени тогда не хватило, но в этих тетрадочных листках запечатлен первый день моей борьбы в стане врага…