Лети к своим собратьям, ворон - [17]

В несколько восстановленной таким образом свободе, в этом первом взмахе давно не летавших крыльев есть определённый подъём, вызывающий остроты, которые в других случаях лишь вызвали бы улыбку, свидетельствующую о вспышках необычайного остроумия. Помнится, когда мы ехали по пригороду мимо рядов отдельно стоявших домиков, на каждом из них была телевизионная антенна и на ней обязательно сидел петух. Я обратил внимание брата на это, заметив, как это странно: вокруг столько деревьев, а осторожные, как правило, петухи выбирают себе в качестве насеста исключительно телевизионные антенны. Без малейшей паузы, которая обычно предвосхищает спонтанную остроту, он ответил:

- Можно вполне предположить, что каждый хозяин преисполнен решимости доказать своё превосходство над соседом.

Должно быть, я давно уже от души не смеялся над чем-либо, так как острая боль, вызванная им в животе, оказалась совершенно неожиданной.

Я отправился в Монтрейт не только потому, что это мой отчий дом, и брат говорил, что я там поправлюсь, но и потому, что мне нужно было находиться под постоянным медицинским наблюдением, а местный участковый врач, доктор Гейвин Браун, был нашим очень старым другом. Он приехал в нашу деревню, когда мне было чуть больше двадцати лет, а сам был лишь на несколько лет старше меня. Он был одним из редких представителей своей профессии, чьи способности могли бы вознести его практически к любым вершинам, но он предпочёл сельскую практику в глуши, где знал каждого из своих пациентов и в лицо, и более близко, оказывая им помощь, пожалуй, не только своими медицинскими знаниями, но сочувствием и глубоким пониманием человеческой природы. Именно он приходил и ко мне каждое утро, чтобы сменить тампон и повязку на ране, и задерживался, если мне удавалось убедить его, чтобы поделиться рассказами из своей практики, иногда ужасными, но нередко и очень смешными.

В первое же утро, осмотрев мою рану, он сказал:

- Да, наворочали у вас тут в животе, Гейвин. Одно уж точно, тут никогда не будет тоненького шрама и, если вы не сделаете себе косметическую операцию, то у вас не будет и плоского живота. Здесь у вас будет довольно неприглядный бугор.

И как обычно, он оказался прав. (Когда два года спустя всё-таки стал вопрос о косметической операции, я просто струсил и не согласился на неё. Прогноз, хоть он и был на французском языке, так как я тогда был в Швейцарии, настолько же ужасно совпадал с диагнозом великого хирурга в Шотландии до люмбарной симпатектомии, - столько же времени в больнице, тот же период выздоровления. Я просто не поверил, что всё пройдёт гладко, и из-за этой отвратительной раны я до сих пор не смею появляться в плавках из-за сильного смущения, вызываемого ею.)

Через неделю-другую Гейвин предложил мне прогуливаться по километровой аллее навстречу ему.

- Через несколько дней, - сказал он, - надеюсь встретить вас у ворот своего дома.

Но я так и не добрался до тех ворот, хоть и пробыл в Монтрейте довольно долго, пока не растаял снег и не появился первоцвет, а леса наполнились пением ухаживающих лесных голубей. Грустно было в этом доме, там отражался мой собственный дух эпохи, которая прошла и не вернётся вновь. Более половины комнат было закрыто, сад совсем зарос, а сильный ветер пронёсся по лесам зимой и повалил редкие рододендроны и коллекционные деревья, которые ещё мой дед посадил вдоль аллей почти столетие назад.

Прошло гораздо более года, пока я смог пройти пешком по всей аллее без поминутных остановок на передышку, более двух лет после того, как те олени перебежали мне дорогу в Камусфеарне. К этому времени мускулы мои без упражнений стали дряблыми, и как-то пытаясь уединиться, я чуть ли не приобрёлсебе сидячее, почти инвалидское умонастроение.

В самом деле, хотя к 1965 году я больше не считал себя калекой и мог пройти пешком миль десять своим неспешным шагом, нога у меня всё-таки никогда в жизни уж больше не будет такой, какой она была до аварии. Тот срок, по которому теоретически могло произойти полное выздоровление, давно прошёл.

Когда поздней весной 1964 года я, наконец, вернулся в Камусфеарну, то был совершенно беспомощен. Ходить я не мог и даже не мог ездить на джипе по горному склону, так как от ухаб и выбоин рана болела так, что я почти не выходил из дома, а если и выезжал, то почти всегда на лодке. Это было начало какого-то странного взаимодействия между мной и персоналом Камусфеарны. Их одиночество и стремление освободить меня от всех забот и обязанностей, помимо писательства, психологически лишь усиливали мою беспомощность и зависимость. Вначале я чувствовал себя ничтожеством в своём собственном хозяйствеи постепенно таковым и стал. Они, молодые и здоровые, действительно и фактически были хозяевами, и никогда ещё подростковый протест не увенчивался таким полным успехом при такой незначительной затрате сил. Я не мог участвовать в деятельности остальных сотрудников и каждый день писал всё дольше и дольше, работая одновременно над "Домом в Элриге" и "Владыками Атласа", но чувство подавленности во мне нарастало всё больше и полагаю, я стал больше брюзжать и раздражаться. На каком-то незапамятном этапе воспитания меня приучили считать, что жалость к самому себе, - это одно из самых недостойных проявлений человеческих чувств, и, несомненно, моя угрюмость и раздражительность подменяли у меня то умонастроение, которое я в действительности испытывал. Я чувствовал себя неподвижным коконом, в котором заботливо поддерживают жизнь как в ячейке ради моего повседневного выделения написанных слов. Если бы мои думы были не так затуманены отчаянием, то я бы понял, что глупо было стараться сохранять мутантную фазу Камусфеарны, которая в плане эволюции оказалась неприятным тупиком, и вместо того, чтобы расходовать большие средства на обустройство двух изолированных домов на островных маяках, которые я купил в октябре 1963 года, мне следовало продать их и купить себе дом у дороги и тем самым свести до минимума последствия своей увечности. Но эти маяки очень увлекли меня, как потому, что я мог добраться до них на лодке, а также потому, что они как бы представляли собой нечто нарождающееся и полное надежд в общем водовороте моей личной судьбы.