Летчик испытатель - [35]

Так я помог армии избавиться еще от одного «Томми Морза».

В защиту

Недавно я сидел один в кино. Показывали хронику. На экране появилась шустрая, плутоватая физиономия Джимми Дулитла. За ним был виден скоростной низкокрылый цельнометаллический самолет «Вулти», на котором Джимми незадолго до того чуть-чуть не побил рекорд для линейных самолетов на трассе Лос-Анжелос — Нью-Йорк.

«Я сам виноват, что не показал лучшего времени, — заговорило изображение Джимми. — Я не использовал всех возможностей машины, на которой летел. Ночью я отклонился от своего курса и вышел к морю на двести миль южнее того пункта, который я себе наметил. Вот вам еще один пример скверного вождения самолетов».

Вскоре после этого я увиделся с Джимми в Баффало.

— Что у тебя там вышло, Джимми? — спросил я, когда речь зашла о полете, о котором он говорил в кино. — Ты что, долго летел над облаками? — продолжал я, великодушно давая ему понять, что я, разумеется, представляю себе дело так: погода была скверная, большую часть пути ему пришлось лететь над облаками, не видя земли, поэтому он и сбился с курса.

— Нет, — объяснил он. — Я летел не над облаками, а в облаках, десять с половиной часов. Выйти из них вверх я не мог, потому что выше шестнадцати тысяч футов самолет сейчас же покрывался льдом. Спуститься ниже облаков я не мог по нескольким причинам. На пути были высокие горы. К тому же, если б я летел низко, я пробыл бы в воздухе еще дольше, и мне не хватило бы горючего до Нью-Йорка, потому что машина была перегружена и только на высоте в пятнадцать тысяч футов мотор достигал полной мощности и горючее расходовалось наиболее рационально. Вот и пришлось лететь в облаках. А потом меня спутали радиосигналы. Они ведь не все одинаковой силы. Я считал, что самые сильные ближе всего от меня, а это не всегда так. Этот полет меня многому научил. Мне кажется, что, попробуй я еще раз, я провел бы его удачнее.

Он говорил теперь так, как профессионал говорит о деле с профессионалом. Я сразу увидел, что при тех условиях, в которых он оказался, отклонение на двести миль — это совсем не так плохо. Я счел бы совершенно правильным, если бы он поподробнее рассказал о своем полете публике. И вспомнив, как он, даже не пытаясь оправдаться, заявил: «Вот вам еще один пример скверного вождения самолетов», я подумал, что мой Джимми — право же молодец.

Я умер

Вот завещание Джимми Коллинза, летчика испытателя[8].

Это, как он сам охарактеризовал его, «Слово моей жизни и смерти. Слово мечты, которая вдохнула в меня дыхание жизни, а потом погубила меня».

Тело Джимми Коллинза нашли в пятницу но кладбище Пайнлон, близ Фармингдэйла, на Лонг-Айленде, под обломками самолета «Грумман», который он испытывал для военного флота. Он упал с высоты десяти тысяч футов. Тело его было разбито, скрючено, изуродовано.

В его завещании — в этой исповеди поэта, который летал сначала ради красоты, а потом ради хлеба — та же отвага и лиризм, та же прямота и цельность, какими был отмечен человек, написавший его.

Он написал его — шутки ради, по его словам; с чувством горечи, как нам теперь кажется, — шесть месяцев назад. Вот как это случилось:

В октябре Коллинз поехал в Баффало испытывать новый бомбардировщик Кэртиса для военного флота. Перед отъездом он обедал со своим старым другом Уинстеном Арчером, редактором отдела «Последние новости» в газете «Пост». Уинстен написал заметку о Коллинзе и его изумительной работе и просил его, по возвращении из Баффало, дать ему статью о своих последних достижениях.

Дальнейшее лучше всего будет рассказать словами самого Коллинза.

Он писал своей сестре на Запад: «Я задумался о его предложении, и мне пришло в голову, что, может, я и не вернусь, потому что работа опасная, и тогда бедный Арчер останется без статьи… И я забавы ради подготовил ему материал на случай, что расшибусь. Правда, заботливо с моей стороны?.. В общем, я не расшибся. А жаль, для Арча это был бы выигрышный номер…»

В ту пятницу Джимми должен был закончить свою карьеру летчика-испытателя. Он испытывал военные машины, потому что ему нужны были деньги, чтобы прокормить жену и детей.

Вскоре он должен был перейти на литературную работу.

Писательская деятельность Джимми заканчивается теперь — его завещанием. Он предпослал ему следующие строки:

«То, что вы сейчас прочтете, — слова Джэймса Г. Коллинза, и притом не продиктованные «нашему корреспонденту», а написанные собственноручно, хотя, в некотором роде, и после смерти».

Я умер.

Как я могу это говорить?

Я не могу сказать вам устным словом: «Я умер».

Но есть не только устное слово.

Есть еще написанное слово. У него другие измерения в пространстве и во времени. Вот написанным словом я и могу вам сказать: «Я умер».

Но есть не только устное и написанное слово. Есть еще неосязаемое, непроизнесенное слово смутных раздумий, мечты, страсти. Это слово жизни и смерти.

Это было слово моей жизни и моей смерти. Слово мечты, которая вдохнула в меня дыхание жизни, а потом погубила меня.

Мечта. И жизнь. И смерть.

У меня была мечта. Была всегда. Я не могу вам сказать, в чем она заключалась. Знаю только, что одним из ее символов было — летать.