Летчицы. Люди в погонах - [79]

– Там. Звала к себе, не хочет. Без леса, говорит, я и дня не проживу.

– Надо обязательно повидать его.

– Сходим… – она запнулась на этом слове, будто оно уже соединяло их, предрешало их судьбу.

Пока Растокин возился на кухне, Таня убрала со стола продукты, помыла посуду.

– Таня, а если сделать операцию, извлечь пулю?

– Нельзя, Валентин. Врачи не советуют. Пуля рядом с аортой…

– Давай все-таки съездим в город, посоветуемся с врачами, – настаивал он.

– Я уже была…

– Съездим еще раз.

Он готов был сделать для нее все, что угодно.

«Таня, Таня… Смелая, добрая, милая… Жить бы тебе да жить, согревая людей теплом своего сердца…»

Растокин только что окончил танковое училище, получил офицерское звание и приехал сюда в отпуск, чтобы увезти с собой Таню и ее детей на Урал, к новому месту службы.

За обедом они шутили, смеялись, выслушивая забавные рассказы Лены и Толи о деревенских ребятах, об играх и увлечениях, а потом все вместе пошли к деду.

На крыльце у соседки собрались женщины. Перешептываясь, завистливо смотрели им вслед.

В ту послевоенную пору в русских городах и селах заметно поубавилось мужиков, и оставшиеся вдовы, украдкой вытирая слезы, завидовали тем, в дом которых возвращался мужчина.

Мост через лощину остался тот же, только стал более ветхим и еле держался на прогнивших сваях. Заглянув с моста вниз, Растокин увидел в траве деревянный, покосившийся сруб колодца.

– Здесь мы тогда сидели в засаде, – показал он.

Таня тоже остановилась, глянула вниз и, вспомнив тот вечер, отвернулась, провела ладонью по лицу, словно хотела смахнуть с него страшное воспоминание.

Пройдя мост, они спустились к речке, через которую был сделан узкий настил из старых досок, поднялись на той стороне по тропке в гору и пошли вдоль густо разросшегося ельника.

Осматривая местность, Растокин искал глазами болото, куда он дополз тогда, неся на себе Карпунина.

Таня догадывалась, о чем он думал, и не отвлекала разговорами.

Дети бегали по полю, играли, смеялись, довольные тем, что их никто не останавливал.

– Мы нашли вас там, – указала Таня на видневшийся справа кустарник.

Свернув с тропки, они минут через пять подошли к кустам, постояли у холмика, где похоронили они тогда Карпунина.

По телу Растокина пробежал мороз.

«Лежать бы мне вместе с Карпуниным, если бы не Таня. Поговорю в райкоме, пусть останки Карпунина перенесут отсюда в общую братскую могилу, и в сельсовете предупредить надо… Таня говорила, в селе вроде планируют сооружать обелиск».

Дальше шли молча.

Дети убежали вперед, давно были у деда, а Растокин и Таня, захваченные воспоминаниями, не спеша шли по тропинке, словно боялись, что тропинка вот-вот оборвется и вместе с ней оборвется что-то близкое, родное и дорогое для них обоих.

– А помнишь нашу землянку в лесу? – повернулась к нему Таня.

Лицо ее на воздухе посвежело, в глазах появились прежняя нежность и живость.

– Это, Танюша, не забывается… То была, видно, наша судьба…

Они шли, взявшись за руки, молчали, и теплый летний ветерок ласкал их лица. О чем думали, о чем мечтали, обожженные огнем войны, эти люди? Им было что вспомнить, им было о чем думать!

Навстречу бежали ребята. Таня подхватила Лену, подняла на руки, прижала к себе.

– А дедушка ягоды принес. Много-много! – затрещала она, сползая на землю.

– Вот и хорошо. Иди, помой ягоды и поставь на стол. – Таня расправила на ее голове косичку, и Лена, размахивая руками, словно бабочка крыльями, побежала к дому.

Дед встретил Растокина приветливо.

Он заметно сдал, прибавилось на голове седин, приземистее и тише стала походка. Но в живых и строгих глазах по-прежнему светилась все та же цепкость и зоркость взгляда.

– Как живешь, Михаил Нестерович?

– Живу-не тужу. Да и здоровье пока еще есть. Одним словом, держусь, как партизан.

– А дом спалили?

– Спалили, зверюги проклятущие. Как меня взяли, так и дом подожгли. Да сбежал я от них. Сидели мы в сарае. Человек двадцать туда согнали. Ночью проделал лаз в крыше и деру. В лесу прятался, пока наши не вернулись. Отстроил себе вот эту хибару и живу. Крыша есть, печка есть – чего еще надо?

Хибара его выглядела убого. Стены собраны из обгорелых бревен, на крыше – солома. Комнатушка крохотная, с земляным полом. Большую часть ее занимала печка, оставшаяся от старого дома. Находиться в ней было тягостно да и тесно.

Они вышли, сели на лавку.

Лена принесла в чашке землянику, поставила матери на колени.

– Угощайтесь, – пододвинула она миску Растокину. Он взял несколько ягод, положил в рот.

Михаил Нестерович достал кисет, оторвал кусочек газеты на закрутку. Растокин подал ему пачку «Беломора», но он отмахнулся от папирос, сказав:

– Привык к своему самосаду.

Свернул цигарку, закурил. От сизого едкого дыма поперхнулся, закашлялся.

– Ну и злой, дьявол! Сколь курю, а все равно горло дерет, что наждаком. Надолго к нам?

Растокин замялся, глянул на Таню.

Та опустила глаза.

– Да поживу… немного…

– Тянет в наши края? – старик выпустил облако едкого дыма, спрятав в нем свою хитроватую улыбку.

Он догадывался, зачем приехал этот лейтенант, и пытался туманными намеками уточнить свое предположение.

– Тянет, Михаил Нестерович. Воевал тут, да и друзья здесь живут. А друзей забывать нельзя.