Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи - [8]

— Степан, а Степан, ну и сон мне привиделся… Эй, Степане, слышишь ли?

Но нет, ответа он не услыхал, не ответил ему побратим. И тогда, широко открыв глаза, Тарас осмотрелся по сторонам. Сон слетел мгновенно, а страх, охвативший хлопца, был настолько силен, что разом ослабели его ноги, он едва не упал.

Ибо не было рядом ни Степана, который с вечера вроде бы лежал рядом, на расстоянии вытянутой руки, ни хутора, ни самого шинка старой Сорки. А был пустырь, поросший высоким бурьяном, сквозь который то тут, то там проглядывали каменные надгробья.

Тарас ослабевшею рукою перекрестился, да так и сел. И тотчас подскочил, потому что спал он, оказывается, на таком же, как и вокруг, надгробье.

А более всего напугало его то, что надпись на надгробье сделана была на каком-то непонятном языке. И рядом увидел Тарас точно такое же — плоское, испещренное странными знаками. И в самом низу эти знаки казались свежими, словно кто-то добавил их вот только что, сию минуту.

И хотя не знал Тарас чужого наречия, но только сразу понял он две страшные вещи: что письмена на надгробье были еврейскими и что свежая надпись была именем его побратима, бесследно исчезнувшего ночью вместе с шинком и хутором.

Потому что лежала на плоском камне Степанова папаха — черная, с атласным малиновым верхом, — как, бывало, лежали такие же папахи на казачьих гробах, во время похорон. Только сейчас понял Тарас, что все приснившееся ему на самом деле было правдой. И те мертвяки, что пришли за Степаном (как, бишь, называли они молодого казака? нет, не мог вспомнить этого имени Тарас), приходили на самом деле.

«Спаси меня, Царица Небесная… — подумал Тарас в страхе. — Господи, твоя воля…» Молодой казак был храбрым, очень храбрым и сильным до чрезвычайности, но тут почувствовал он, что ноги слабеют, подкашиваются, будто сила какая-то незримая властно ухватила его ледяными пальцами прямо за сердце и тянет вниз, под землю, в старую могилу.

Помутилось у парубка в голове, шатнулся он раз, другой. Вот-вот упадет казак прямо на камень!

Но тут вдруг другая сила, такая же незримая и столь же могучая, только теплая, не морозная, не ледяная, — толкнула его в грудь, заставив выпрямиться и сделать шаг назад. И показалось ему, будто Степанов голос шепнул: «Иди, побратиме, будь счастлив». И другой голос, точно так же странно прозвучавший в его голове, добавил: «Он не наш, пусть уходит. У него другой удел…» И ветер, ветер зашумел в ветвях деревьев, росших в отдалении. Зашумел — и стих.

В ту же минуту раздалось громкое ржание. И эхом ему отозвалось ржание другое. Живой и резкий звук словно спугнул невидимых призраков, развеял по ветру их призрачные голоса, заставил Тараса сделать шаг назад и отвернуться от могилы. Оба коня, его — гнедой, и Степанов серый, стояли перед ним, то и дело вздергивая головами. И видно было, что кони не спали мирно у коновязи (да и где та коновязь?), а носились по окрестностям, чем-то напуганные. Пена падала с них клочьями, бока бурно вздымались.

Вскочил Тарас в седло поскорее, взял в повод Черта и поскакал прочь от страшного места. Но только вскоре побратимов конь вырвался и, заржав гневно, помчался прочь.

Остановившись, увидел Тарас, что серый жеребец вернулся к могиле, на которой по-прежнему лежала Степанова папаха, и понял, что Черт ни за что не уйдет от этого места. И тогда спешился он, зарядил рущницю, положил ее поперек седла. Прошептал: «Прости, брат», — тщательно прицелился и выстрелил. Пуля его уложила Черта рядом с надгробьем.

…Могилы в том месте давно заросли бурьяном, надгробья раскололись и ушли в землю, а надписи стерлись. Но, говорят, и сейчас еще летними ночами слышно бывает негромкое ржанье. А иные видели на вершине холма, над речной излучиной, красивого серого коня, сквозь которого просвечивали звезды.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЯВОРИЦЫ

Ехали козаки по ночному шляху,

Догоняли курень, запорожский стан.

И сказал Тарасу, заломив папаху,

Друг его и давний побратим Степан:

«Притомились кони, заночуем, друже.

То не звезды светят, светят огоньки.

То шинок, я вижу, далеко не дуже,

Прямо за пригорком, прямо у реки».

Старая шинкарка налила горилки,

Накормила хлопцев, уложила спать.

Вдруг Степан услышал пение сопилки —

Песенку, что в детстве пела ему мать.

Он тотчас проснулся, видит — держат свечи

Над его постелью девять стариков.

И промолвил первый: «Слушай, человече,

Я тебе открою — кто же ты таков.

Был рожден евреем, да пришли козаки,

Всех поубивали, все дотла сожгли.

А тебя крестили кляты гайдамаки,

Бросили в подводу, в курень увезли.

Рабби Элиягу я когда-то звался.

Здешним был раввином — да в недобрый час.

Ждал, что ты вернешься, и теперь дождался.

Будешь ты отныне тоже среди нас».

И еще промолвил рабби Элиягу,

Испугал Степана свет его очей:

«Пил ты не горилку, не вино, не брагу,

Слезы пил, козаче, — слезы горячей!»

А Тарас наутро пробудился рано.

Кликнул побратима — тишина в ответ:

А шинка-то нету, нету и Степана,

Только с неба льется серебристый свет,

Да сердитый ветер по деревьям свищет,

Огляделся хлопец — неприютный край:

Он сидит на камне посреди кладбища.

Ветер не стихает да вороний грай…

И откуда взялись у козака силы?