Летать или бояться - [74]

Пули для ствола пятидесятого калибра были длиной больше пятнадцати сантиметров и весом с банковскую упаковку четвертаков. Мой отец участвовал минимум в восьми успешных полетах над вражеской территорией. Интересно, что сталось с его коллекцией пуль?

– У всех у нас есть такие причуды, – сказал я, хотя отцовская причуда была мне в новинку. – Не нужно участвовать в боях, чтобы верить в подобные ритуалы и амулеты. Какой от них вред?

– Ты упускаешь главное. – Йоргенсон пренебрежительно махнул рукой.

Мне казалось, что я – персонаж какого-то большого полотна, висящего прямо у меня за спиной, часть панорамы, которую видит он, но которая скрыта от меня. Он смотрел на нее в этот самый момент.

– Это ощущение, ощущение боя, оно возвращается, – сказал он. – Каждый день. Сначала по чуть-чуть. Но с каждым днем все больше. Это не картинки-воспоминания, не нервная дрожь. Я не слабоумный, черт возьми. Это так же реально и четко, как пробор у тебя в волосах. А сейчас я скажу тебе то, во что безоговорочно верю. Если ты расскажешь об этом кому-нибудь еще, я заявлю, что ты врешь, но тебе я расскажу это из уважения к твоему отцу.

Он собирался передать мне нечто, какую-то тяжесть, бо́льшую, чем я ожидал, и единственное, что я мог сделать, это не перебивать его своими современными «мудростями».

– Думаю, тогда этой враждой, всей этой поднявшейся со дна ненавистью, жизнями, шедшими на прокорм войны, мы разбудили что-то. Что-то настолько сильное, что его уже нельзя было просто остановить: в один день оно было с нами, в другой уходило. Наверное, оно нажиралось и на время засыпало. Конечно, случались и другие войны, но они были не такими, как эта. У этой войны был ребенок. Она родила нечто ужасное. Оно просыпа́лось от недолгого сна, сознавало, что снова голодно, но не вырывало из воздуха нас всех там, куда приходило насыщаться.

– Птица войны. Но почему именно вы? И почему теперь, после стольких лет?

– Ты требуешь от меня логики? У меня ее нет. Единственное, что у меня есть, так это догадка, что некоторым из нас уже тогда было предназначено умереть, но этого не случилось. Но оно знает, кто мы и где, у него есть небольшой контрольный список вроде меню. Оно выжидало и дождалось. Мы теперь – легкая добыча: мы больше не наполнены спермой и жизненной энергией. Не можем убегать и отстреливаться. И Птица войны снова встала на крыло, подъедает остатки, но все это совершенно не важно, потому что кто, черт побери, поверит такому старому ворчливому хрычу, как я.

– Мистер Йоргенсон, мой отец умер от сердечного приступа. Тромбоз. С формальной точки зрения он умирал четыре раза, прежде чем умер по-настоящему. К тому времени, когда он действительно испустил дух, ему поставили четыре шунта, сделали ангиопластику сосудов, и у него в груди было два кардиостимулятора. Что касается смерти, то не было человека, который сопротивлялся ей упрямее, чем он. И умер он без страха и боли. Он принял смерть. Он не вел себя, как… – было ужасно неприятно, что мне приходилось подыскивать подходящее слово, – затравленный.

– Да, – сказал Йоргенсон. В его взгляде сквозь слезы, которые он мужественно сдерживал, читалось: «Ну да, понятно!» Мужчинам его поколения не пристало плакать, ни при каких обстоятельствах. – Но ты сказал, что он никогда не говорил с тобой о войне, так?

– Зато вы рассказали мне о Птице войны.

Он не разыгрывал меня, как какой-нибудь чокнутый интернет-затейник. Он был абсолютно серьезен, и признание стоило ему дорого: он эмоционально выворачивал себя наизнанку, вываливал потроха наружу и неуклюже выставлял их на всеобщее обозрение. Заслуживал ли я такого доверия или нет, но я провалился в эту причудливую брешь, которая побуждает людей делиться с чужим человеком интимными излияниями, которых они никогда бы не открыли самым близким и любимым. Я получил объяснение. И теперь было бы нечестно задним числом навязывать предварительные условия.

– Рассказал, не спорю, – согласился он, снова уходя в себя. – Это было глупостью с моей стороны. Прости, молодой человек. Мне жаль твоего отца и жаль, что я навалил на тебя это. Ты кажешься надежным парнем. Я был бы горд служить вместе с тобой. Но пожалуйста, не делай этой глупости, не позволяй никому запугивать тебя. Для меня это все уже позади. У меня уже нет выбора, время от времени я что-то слышу, – ирония заключается в том, что со слухом-то у меня как раз плохо. Физиологическое старение может нести и избавление. Спорим, ты не думал, что я знаю такие слова, как «физиологическое старение», а? Я их в словаре нашел.

Позднее тем же вечером Бретт Йоргенсон приставил к подбородку дуло своего допотопного «люгера» и разнес себе затылок девятимиллиметровой пулей.

Я оставил его одного и позволил ему это сделать. Принес свои извинения, попрощался и искренне пообещал поддерживать связь. Как я понял позднее, я его бросил.

Позже я сложил кусочки мозаики и сообразил, что он хранил этот пистолет больше полувека.

Бретт Йоргенсон, человек, с которым мне довелось поговорить лишь один раз, был сыном норвежских эмигрантов из Осло. Его среднее имя было – Эрик. После войны он, воспользовавшись Законом о правах военнослужащих