Летать или бояться - [27]

Повернувшись, он посмотрел на женщину не как на существо из плоти и крови, а как на ступеньку лестницы, ведущей к признанию. Фрэнк Уэстон проделал большой путь и намеревался карабкаться еще выше.

Она вздохнула, открыла глаза, увидела классическую красоту его лица.

– Дорогой!

Он сказал то, что она хотела услышать.

Она снова вздохнула, звук был тот же, смысл – другой:

– Сегодня вечером увидимся?

– Нет.

– Фрэнк! – Она резко села от прилива ревности. – Почему нет? Ты говорил…

– Я знаю, что я говорил, и не отказываюсь ни от одного слова, – перебил он ее. – Но мне нужно лететь в Нью-Йорк. По делам, – добавил он. – В конце концов, надо же мне зарабатывать на жизнь.

Она заглотила наживку.

– Об этом можешь не беспокоиться. Я поговорю с папой, и…

Он поцеловал ее.

– И все же мне надо лететь, – упрямо повторил он. Под простыней его руки делали то, чего она от него хотела. – А когда я вернусь…

– Я получу развод, – подхватила она. – И мы поженимся.

Рождество, подумал он. Небо уже побледнело от близкого рассвета.

«Полетели со мной!» – как поется в песне[21]. Я – светящаяся новая комета; две стюардессы – сплошные ноги, глаза и шелковые волосы, во взгляде: «Можешь смотреть на меня, потому что я красива, но даже не думай прикоснуться ко мне»; летный экипаж и семьдесят три пассажира, лишь восемнадцать из которых путешествовали первым классом. Места хватало для всех, и Фрэнку это очень нравилось.

Он чувствовал себя усталым. Ночь была лихорадочной, и утро не лучше. Приятно было теперь расслабиться и, тщательно пристегнувшись, развалиться в моделированном кресле[22], пока сопла засасывали воздух и изрыгали позади себя рукотворные смерчи, посылающие самолет вперед по взлетной полосе, а потом – вверх, в небо. Лондон постепенно исчезал из виду, облака налетали сверху, как комки грязного хлопка, а потом осталось только солнце – внимательный зрачок в безбрежной радужной оболочке синевы.

На Запад, молодой человек! – самодовольно подумал Фрэнк. А что? Кроме любви к путешествиям, другой причины лететь у него не было, но от его недолгого отсутствия ее сердце должно было преисполниться еще большей любовью. И сам полет вызывал приятное возбуждение. Он любил смотреть вниз и думать о пустоте между ним и землей. Ощущать, как желудок сжимается от акрофобии, и испытывать сладостное чувство страха, пребывая при этом в полной безопасности. Внутри самолета высота не имела никакого значения. Если смотреть только прямо перед собой, можно было представить себя в пульмановском вагоне.

Он отстегнул ремень, вытянул ноги, глянул в иллюминатор и услышал в динамике голос пилота, сообщавшего, что они летят на высоте десяти тысяч трехсот шестидесяти метров со скоростью восемьсот шестьдесят километров в час.

Ему мало что было видно в иллюминатор. Небо, облака внизу, подрагивающий кончик металлической плоскости крыла. Все как обычно. Блондинка-стюардесса была далека от всего этого. Она, покачиваясь, шла по проходу и, поймав его взгляд, моментально переключила на него внимание. Удобно ли ему? Не принести ли подушку? Газету? Журнал? Что-нибудь выпить?

– Бренди, – сказал он. – Со льдом и содовой.

Он сидел в кресле возле стены, поэтому ей пришлось сойти с дорожки, устилавшей проход, и наклониться, чтобы опустить перед ним откидной столик и поставить на него бокал. Он протянул руку и притронулся к ее колену, потом скользнул ладонью вверх по бедру, почувствовал, как напряглись ее мышцы, и увидел выражение ее лица: смесь гнева, интереса и недоумения, – она не могла поверить в происходящее. Длилось это недолго. Правой рукой он схватил ее за горло. Без оттока крови лицо ее стало багровым, глаза выпучились, пустой поднос вылетел из рук, которыми она замахала в бессильной агонии.

В мозгу у Фрэнка часы автоматически отсчитывали секунды: пятьдесят две… пятьдесят три… пятьдесят четыре…

Он нажал на головку кольца. Раздался щелчок вставшего на место откидного столика и бульканье бренди, льющегося из миниатюрной бутылочки на лед в бокале. Стюардесса улыбнулась, занеся над бокалом открытую баночку содовой.

– Всю, сэр?

Он кивнул, наблюдая, как она льет воду, и вспоминая мягкое тепло ее бедра, прикосновение к ее плоти. Знала ли она, что он чуть не убил ее? Могла ли даже представить себе такое?

Нет, решил он, глядя ей вслед. Как бы она могла? Для нее ведь ничего не было. Она просто принесла ему бренди, вот и все. Все, но…

Задумавшись, он уставился на кольцо. Ты приводишь его в действие – и оно отбрасывает тебя на пятьдесят семь секунд назад. Все, что происходит за это время, стирается. Ты можешь убить, ограбить, нанести увечье, и все это не будет иметь значения, потому что ничего этого не случится. Но это случается. И это сохраняется в памяти. А разве можно помнить то, чего не было?

Эта девушка, например. Он ощущал ее бедро, тепло между ног, податливую мягкость шеи. Он мог выдавить ей глаза, заставить ее кричать, изувечить ей лицо. Он проделывал и не такое с другими, потворствуя своему садизму, своей любви причинять боль. Он даже убивал. Но что есть убийство, если можно аннулировать свое преступление? Если можно увидеть, как труп улыбается и уходит?