Лестница Ламарка - [38]

– Так вы, действительно, егерь? – на "вы" перешел, ну тут у нас совсем другой разговор пойдет. – Потому и не боитесь, ну да, и ружье ведь имеется, – сам все додумает, не стоит и объяснять. – Удивительно, у вас настоящий талант рассказчика. А записывать не пробовали свои истории?

Зачем мне записывать? Вздор это. Вот лучше про волков послушай. Про одного хитрого бесхвостого громадного волка и его семейство. И рассказываю, а он не усомнится, есть ли в лесу волки да медведи, слушает. Чай отставил, глаза не красные, напротив, затуманились, вроде как паром от реки в теплую ночь их подернуло, голубые глаза у него. Долго рассказываю. Интересно ему, а чувствую, что скоро не выдержит, сам начнет. Кто, откуда-куда и прочее. Ну что у них может быть нового? Два сюжета: либо деньги задолжал кому, либо с кем разругался. Вариации, подробности утомительны, как всякие примитивные страсти, с натуры списанные. Но этот утешил. Мы, говорит, с вами практически коллеги. Я тоже истории творю, но вы все из жизни, прямо из леса выдергиваете, а я порой выдумываю. Но что-то случилось, что-то злое. Не то чтоб выдумывать разучился, а радости от того не чувствую. Зачем сочинять – не знаю.

И пошел как по-писаному – там не взяли рукопись, тут обругали… Ясно, сюжет номер два, напрасно я ободрился. Пожалуй, до утра бы плакался, позволь ему.

Щенок, говорю, чистый ты щенок, а не взрослый пес, тем паче не волк. Сочинителю, что, разве слава нужна?

Вскинулся. Усмехнулся высокомерно, как это делают юные и пылкие, услышав то, что их волнует, и полагая услышанное вздором, – ведь они лучше знают, разве, сформулировать не могут. Но о том, что не могут, – как раз не знают.

А полагаешь, самое важное – лучше всех написать? Большой стиль да высокое… Вздор! Сочинителю главное – истории рассказывать, он этим живет. Настоящий – тот, кто хочет рассказывать, не может не рассказывать. Более – ничего. И пока есть хоть один слушатель, горе не беда. И не хоть один, а одного вполне достаточно. Так-то.

Дом застонал: четыре утра, топить пора. Пока протопил, мальчишку уж разморило, чуть не волоком отвел, уложил за печью.

Утром проснулся раньше меня, слышу: дверь стукнула, прикрыл ее неплотно, сквозняк пополз, выстужает тепло. Стоит незваный гость во дворе, на серое небо смотрит, улыбается. В дом вошел и вовсе счастливый. Спасибо, чуть не кланяется, вы даже не представляете, что сделали для меня. Я сейчас до деревни доберусь, машину какую-нибудь поймаю, привезу вам хлеба, чего еще надо для хозяйства? А после уеду. Я ночью такое придумал, такое! Это будет самое настоящее! Я придумал! (Конечно, сплошное "я", иначе им никак не объясниться.)

Не нужно хлеба, ничего для хозяйства, так ступай. Разве на прощанье еще одну историю расскажу, не про зверей уже. Но не здесь. Для той истории особый антураж необходим. Пойдем-ка в сарайчик за домом.

Отправились. Я впереди, он следом. Дверь открыл с трудом, замок примерз, но как открыл, мальчишку вперед пропустил, в спину толкнул легонько. Его сильно и ни к чему толкать: легонький, худенький. Спуск за дверью обледенел, мальчишка тотчас скатился, вскрикнул от неожиданности и почти немедля закричал во все свои узенькие легкие, по-настоящему, от ужаса: то ли понял, что в ловушку угодил, то ли успел в подполе сразу за порогом разглядеть сотоварищей по несчастью. Неважно они сохранились, что говорить, сыро, морозов не дождешься, подпол снизу не проветривается. Гостей-то у меня полгода не было, может, дольше; нет, верхнему аккурат полгода. А крысы хозяйничают, едва люк приподниму. Подпол-то за всяким новым гостем ненадолго замыкаю, недели хватает обычно…

Зря вы это, говорит. Про зверей мне нравилось. А тут уже хоррор какой-то, исключительно для обложек с разноцветными монстрами. Давайте считать, что я этой истории не слышал, примитивна она для вашего дара – вот как завернул. Съежился на глазах, не счастливый уже, разочаровался; больно, конечно, со свеженькой влажной иллюзией прощаться. Ну так и задумано было, теперь не вернется. Ни на машине, ни пешком. Напугал его крепко. Быстро уйдет. Вот опушку перебежал, исчез из виду. Но и я не промедлю, все готово давно. Полгода, почитай. Он же решил, вся эта демонстративная веревка-табуретка для антуража, чтоб его напугать сильнее. Они в блаженном неведении полагают, будто весь мир, все – для них, ну либо для их воображения. Не знает, как долго ждал его, последнего. Только бы колени не подвели, чтобы табуретка сразу упала, только бы не затягивать…

А ведь вы, пожалуй, и про медведицу выдумали, спрашивает. Разве здесь водятся медведи?

Надо же, сообразил, молодец какой, и суток не прошло.

– Но хоть что-то – правда? Я сам слышал, как дом разговаривает, или это вы мне полусонному внушили? – засмеялся, но невесело и недобро. – Зачем вы так, а? Ведь это от нелюбви. А я любить их хочу, героев своих, всех, кого сочиню, и даже тех, кого из жизни вытяну, слышите? Ты наврал мне, дед, ты все наврал!

– Наверное, – говорю. А что, это – важно?

Но дом уже закряхтел, заскрипел, дверью захлопал – еле за порог выскочить успел, как дом начал круги нарезать, только мыши посыпались: сперва низко над землей, и все выше и выше. Вон мальчишка-гость на земле, как полевка, и времени опять десять вечера. Ничего, деревня в десяти километрах, доберется по просеке.