Ничего более подходящего я не могла найти по нашим средствам.
Зиночка пришла в ужас при виде мансарды.
— Но ведь это даже не комната, Ксаня, а какая-то конура! — воскликнула она в отчаянии и залилась слезами.
— Не плачь, голубка, это временное помещение… Вот устроимся в театре и найдем другое… Пока же надо довольствоваться и этим. А детям и тут будет хорошо… Теперь весна, скоро лето… Они будут целые дни на дворе… Чего же лучше, — и я погладила ее по голове, как ребенка. Она и была в действительности ребенком, милым, беспечным, двадцативосьмилетним ребенком-женщиной, готовым плакать и смеяться по пустякам…
Мы тотчас же водворились в нашей мансарде к немалому удовольствию ребят, которым новое помещение показалось очаровательным. Они, недолго думал, влезли на окно, выходящее на крышу, и свели знакомство с голубями, которых набралось к нам сюда великое множество. Поручив надзор за детьми старухе-хозяйке, мы сами пошли в театр.
— Где можно видеть господина директора труппы? — вежливо обратилась Зиночка к какому-то плохо одетому, мрачному субъекту с бритым лицом, вышедшему нам навстречу на подъезд деревянного здания, вернее сарая, под крышей которого ярко намалеванная надпись гласила: «Городской театр».
Он удивленно вскинул на нас глазами и буркнул сердито:
— Я антрепренер-директор. Что вам угодно?
Тогда Зиночка, смущаясь и краснея, стала нескладно и робко пояснять, что нам от него угодно.
— Мы… я то есть… и моя подруга… мы обе… актрисы и желали бы получить у вас место в труппе… — лепетала Зиночка.
— Место в труппе?.. — хрипло рассмеялся директор. — Место в труппе?.. Голодом умереть хотите? Жизнь надоела, что ли? В кассе два рубля сбора… Публику в театр кнутом не загонишь… Труппе есть нечего… Три месяца жалованья не получали… А вы место у меня еще просите!.. Нет, нет, никаких нам актрис не надо… Сами голодаем…
И снова расхохотавшись неестественным, болезненным смехом, он махнул рукой и кинулся бежать от нас как от зачумленных.
Липы зацвели в хозяйском садике. Весна идет. Временами в прохладной мансарде душно. Ночи стали светлые, белые.
Мы с Зиночкой часто не спим в эти ночи… Заботы о насущном хлебе не дают спать.
После того как наши надежды пристроиться в театре рухнули, для нас обеих наступили тяжелые дни. Найти какой-нибудь заработок в маленьком городишке было почти немыслимо. Мы не знали, что делать, что предпринять. А между тем наши средства истощились.
Вчера на обед истратили последний рубль. Кошелек Зиночки пуст, мой тоже. Детям дали молока с хлебом. Обед не из чего было варить.
— Давай я снесу наши платья на толкучку, — предложила я. — Рублей десять — пятнадцать, наверное, дадут. На несколько дней хватит… А там я наймусь куда-нибудь, ну, хотя бы в поденщицы… Я, право, не знаю куда, но надо, надо работать… — отрывисто и тихо говорила я.
Она молча обняла меня.
— Бедная моя Ксаня!
Дети, должно быть, не подозревают, что наши дела так плохи. Их забавляет, что сегодня не варится обед и что им дадут колбасы, молока и хлеба.
Только Валя сегодня смотрит серьезнее обыкновенного и тревожными глазенками следит за нами.
— Куда ты несешь вещи, тетя Китти? — спрашивает он, когда я, нагроможденная узлами, спускаюсь с лестницы.
— Вот к портнихе несу… переделать надо твоей маме и мне наши наряды… — лепечу я и багрово краснею.
Его ясные глазенки уже впились в меня.
— Зачем ты говоришь неправду, тетя Китти? Ты идешь на толкучку продавать вещи, потому что нам нечего кушать. Я слышал, как мама плакала ночью…
Бедный ребенок! Рано же пришлось тебе познакомиться с правдой жизни!
Я судорожно обнимаю его, целую и стремглав выбегаю на улицу.
На рынке народ, пестрая толпа, навесы, лавчонки с товарами. Говор обывателей, крики торговцев, споры и брань — все смешалось. В ближайшем ларьке сидит старьевщица. К ней я несу мои вещи. Она долго, старательно разглядывает их, переворачивает из стороны в сторону, чуть ли не обнюхивает каждую тряпку. Ее длинный нос, ее хищные глаза и худые, костлявые руки все выражает алчность. И вот, после получасового осмотра она изрекает дребезжащим, как несмазанная телега, голосом:
— Пять рублей!
— Как пять рублей! Но ведь здесь пятьдесят рублей одного товара, не считая работы!
— Так и убирайтесь вон с вашим товаром! — кричит она и грубо пихает вещи обратно в саквояж.
Как в вихре переносится моя мысль в тесную мансарду: несчастная Зиночка, голодные дети и ни капли молока на завтра.
— Давайте 5 рублей, все равно, — глухо выговариваю я, потому что мое горло сжимается тисками, — да вот еще и саквояж возьмите.
— Полтинник за саквояж и ни копейки больше.
— Хорошо, — говорю я и невольно сжимаю губы.
Тут же на толкучке я покупаю мясо и овощи и спешу домой. В сердце, несмотря ни на что, царит радость.
Слава Богу, дети не останутся голодными более или менее продолжительное время!
