Маленький город уже спал, погруженный в непробудную тишину. Несколько сонных извозчиков стояло у вокзала. Арбатов кликнул одного из них, усадил на него Зиночку с Ксаней и уже готовился распроститься с ними, как неожиданно скромный монашеский костюм последней резко бросился ему в глаза.
«Но ведь не может же она ходить в этом подряснике, в самом деле!» вихрем пронеслась его мысль, и, наклонившись к самому уху Зиночки, он шепнул ей:
— Голубушка, не откажите завтра по магазинам поездить и нашу детку приодеть как следует… А все, что будет стоить — это уже дело театра… Вот вам на первый случай, — и он сунул крупную кредитную бумажку в маленькую ручку Зиночки.
— Ну, а теперь, добрый путь! Спите покойно на новом месте, детка! Берегите хорошенько нашу новую звездочку, Зиночка, на вас полагаюсь… Пусть отдохнет наша дебютантка с дороги хорошенько… Завтра репетиция назначена ровно в шесть!
Ванька хлестнул своего поджарого конька, конек бойко затрусил с места, и сани запрыгали по рыхлой снежной дороге.
Глава II
Маленькое гнездышко и его птенцы
— Вот мы и дома! Милости просим, гостья дорогая! — прозвенела птичьим голоском Зиночка и первая выпорхнула из саней, наскоро расплатившись с извозчиком.
Перед Ксаней был небольшой деревянный домик с зелеными ставнями, наглухо закрытыми в эту ночную пору.
— Моя хатка с краю! — сострила Зиночка и нажала пуговку звонка, духом вбежав на низенькое крыльцо.
Ее «хатка» была действительно с краю. Домик, снятый Зиночкой, находился далеко за людными улицами города, где-то у большого пустыря, занесенного снегом, недалеко от церкви и городского кладбища.
На звонок выбежала, со свечою в руке, молодая горничная, она же и кухарка, и нянька, и экономка, как узнала впоследствии Ксаня.
Хозяйка и гостья очутились в крошечных сенях, из которых вели две двери в жилые комнаты.
Горничная не без удивления вскинула глазами на необычайную посетительницу в монашеской ряске.
— Это новая артистка нашего театра. Она будет жить с нами вместе, Глаша, — пояснила Долина служанке.
Глаша приветливо улыбнулась Ксане румяными пухлыми губами и прошла в сени, освещая путь высоко поднятой свечою.
В первой комнате было светло и уютно. На столе шипел чисто-начисто вычищенный самовар, стояла сухарница с булками и кренделями, лежал холодный кусок мяса, очевидно, оставшийся от обеда. Из другой комнаты, соседней со столовой, доносилось легкое сопенье. Очевидно, за дверью сладко спали.
Часть столовой была отгорожена сиреневой занавеской. Зиночка, смеясь, указала на нее Ксане.
— Там моя спальня. Там и вы будете спать со мною! — весело проговорила она. — А теперь садитесь и кушайте хорошенько, что Бог послал.
И говоря это, она проворно, быстро резала мясо, намазывала маслом булки и наливала чай, не переставая в то же время бросать восхищенные взгляды на Ксаню. Та, в свою очередь, мельком, исподлобья поглядывала на хозяйку дома.
Без теплой шапочки и пальто Зиночка казалась еще меньше, и в своем гладком коричневом платьице, с туго закрученной на затылке белокурой косой, совсем уже походила на девочку-гимназистку.
Худенькое личико Зиночки менялось ежеминутно. Когда она смеялась, оно казалось детски, ребячески беззаботным, но вдруг неожиданно облако грусти набегало на него, и тогда Зиночка имела вид болезненной и чем-то опечаленной девочки.
Ксаня смотрела на свою новую приятельницу, и ей казалось непонятным, как мог такой ребенок очутиться среди артистов. Неожиданно для самой себя Марко спросила:
— Как вы, такая молоденькая, девочка почти, крошка, уже попали на сцену?
Зиночка вскинула на нее большие глаза, в которых заиграли и залучились голубые огоньки, и, всплеснув маленькими ручонками, звонко и искренно расхохоталась.
— Ха, ха, ха! — заливалась Зиночка беспечным смехом. — Это я-то крошка? Я-то девочка? Да у меня у самой крошки есть!.. Да!.. есть!.. А вы и не знали?.. Ах, вы — милая, милая!.. Да мне уже двадцать восемь лет стукнуло… Слышите, там за стеной спят мои головорезы. Старшему, Вале, уже восемь, а Зеке четыре… Завтра обоих увидите… А то вдруг девочка! Ха, ха, ха, ха! Чего только не выдумаете, красоточка моя!
И, вскочив со своего места, она бросилась душить Ксаню поцелуями.
И опять гордой, угрюмой лесовичке не показались неприятными эти добрые, простодушные ласки. И не отдавая себе отчета, смуглая рука Ксани легла на шею Долиной, а сильный грудной голос лесной девочки произнес взволнованно:
— Я рада, что попала к вам… У вас так хорошо, уютно и просто… Мне будет приятно с вами, не тяжко… Как на воле… Притворяться не надо… отрывисто проговорила она.
— И я рада! И я! — восторженно подхватила Зиночка. — Вы знаете, душечка, словом не с кем перемолвиться там, в театре… Еще папа-Славин и тетя Лиза добрые люди… А другие так и норовят съязвить, обидеть… А «сама» особенно… Как ехидна, прости Господи, какая… Ее не было на вокзале… Заметили? Куда уж! Гордая, страсть!.. — «Не доставало еще, говорит, того, чтобы я встречать какую-то девчонку ездила!» Это она про вас, милочка, сказала, когда мы все на вокзал поехали вас встречать. Злая она ужасно! Так и шипит! Так и шипит! Она с вами сразу на ножи. Вот увидите, дуся… Да вы не отчаивайтесь… Сергей Сергеевич не допустит… Да и важничать ей, нашей «самой» не придется. Скоро Белая приедет, и тогда ей капут. Придется Истомихе хвост поджать, — увидите сами. Ах, милая, если бы вы знали сколько в нашей актерской среде бывает неприятностей! — прибавила, вздыхая, Зиночка. — Это чистая каторга! Не умри мой Владимир, никогда бы не пошла в актрисы… Но после его смерти я без гроша осталась, ребят кормить было надо… ну и… ну и…
