Лесные качели - [4]

Поезд еле тащился, а может быть, это Егорову только казалось. Он ведь привык к другим скоростям. Но спешить ему было некуда, и он смотрел в окно.

Впервые он преодолевал такое громадное расстояние на поезде. Его почти умиляла эта неторопливая и неповоротливая гусеница, и пейзаж за окном был ей под стать, такой же простой, надежный и убедительный, будто картинка из путеводителя. Земля была прочной, вела себя прилично, не опрокидывалась вдруг и не летела тебе прямо в лоб. Земля была уютной, простой и надежной, как манеж, по которому ему предстояло учиться ходить. Новая жизнь манила его, и по мере ее приближения с бешеной скоростью уносился в прошлое его военный городок.

Кто-то попросил прикурить. Ему не хотелось разговаривать, но парень так доверительно заглянул в лицо, так красноречиво дохнул перегаром, так горестно вздохнул и потоптался в нерешительности, что Егорову невольно пришлось обратить на него внимание.

— Эх-ма, — вздохнул тот. — Семь лет дома не был! На родине, в Рязани… — добавил он, подумав.

— Бывает, — пробормотал Егоров и хотел прибавить что-нибудь сочувственное или ободряющее, но вместо этого почему-то вдруг тоже вздохнул и сказал такое, чему и сам очень удивился. — Нелетная погода, — сказал он.

— Вы летчик, да? — восторженно подхватил парень.

Егоров смерил его горестным взглядом.

— А ресторан в поезде работает? — спросил он.

— А как же! — ликовал парень. — Даже пиво есть! Семь лет пива не пробовал!

Они начали с пива, потом было вино под откровенно дешевым названием «Розовое». Парень рассказывал свою нехитрую жизнь, состоящую из детства и колонии, рассказывал горячо и вдохновенно, щедро окрашивая все блатной романтикой, терпкой и дешевой, как вино, которым они вместе запивали каждый свое горе.

…Очнулся он на своей верхней полке. Солнце уже садилось, монотонно стучали колеса, и в тон им глухо стучала кровь в висках.

Цыгане пили чай вприкуску, оглушительно хрустели колотым сахаром и переговаривались о чем-то по-своему. Их позы поражали своей непринужденностью. Они были дома. Весь поезд да и весь мир был для них домом. Молодуха качала своего ребенка, взгляд ее прошел сквозь Егорова и будто пригвоздил его к стене.

Вдруг все встрепенулись и бросились к окошку. Ребенок почему-то оказался на руках у Егорова. Цыгане галдели что-то на своем гортанном наречии, размахивали руками, стучали кулаками в стекло, а один вдруг засвистел так пронзительно, что ребенок на руках у Егорова завопил диким голосом.

В просвет между телами, залепившими окно, Егорову удалось разглядеть на лесной опушке целый цыганский табор: костерок, палатки, стреноженную лошадь, скучающую собаку. Ему очень захотелось оказаться там, возле костра, в тихих сгущающихся сумерках, лежать и слушать крик ночной птицы и шорох туманного леса, и он решил обязательно купить палатку и пожить так одному где-нибудь на берегу залива.

Все это пронеслось у него в голове, и в то же время всем телом, каждым его нервом, он ощущал в своих руках теплое и живое тельце ребенка. Он впервые в жизни держал такое в руках. Ощущение было пронзительным, приторно-сладким, щекочущим каждый нерв. Впервые Егоров подумал о своем мертворожденном ребенке, который убил Катю, которого он никогда не видел, не держал на руках и всегда воспринимал только как причину смерти своей жены.

Разглядывая золотушное личико, Егоров с удивлением обнаружил в нем черты сходства с цыганом, который свистел в окно. Мысль, что его мертвый ребенок был тоже похож на него, ошеломила Егорова. Выходит, он дал жизнь смертнику, который к тому же прихватил с собой на тот свет его жену. То есть от него отпочковалось живое существо, не только само не способное к жизни, но к тому же несущее смерть другому живому существу. Выходит, Егоров наделил своего сына не жизненными силами, а смертью, которая всегда в таком изобилии кружила вокруг него, что уже давно была как бы составным элементом его жизни, ее органической деталью.

Он вспомнил то напряженное, тревожное беспокойство, которое владело им все время, пока Катя ходила беременная. Теперь он понял природу этой тревоги. Егоров поделился жизнью, которая на самом деле не только ему не принадлежала, но была уже в сильной мере исчерпана и потрачена. И дело было вовсе не в том, что теперь он отвечал за них обоих перед своей совестью и перед судьбой и не мог свободно распоряжаться своей жизнью и хладнокровно заигрывать со смертью, как он привык это делать один на один, испытывая свою судьбу на высоких скоростях. Он не боялся за себя и не трусил, но он явственно ощущал, что поделился с этими дорогими ему людьми не только своей жизнью, но и смертью, которая уже давно вошла в состав его жизни.

Егоров никогда не рассказывал Кате о своих летных подвигах и неудачах, но он всегда замечал, что стоило ему попасть в какую-нибудь переделку, как это тут же сказывалось на Катином самочувствии и, следовательно, влияло на будущее их ребенка. Словно нарушался какой-то жизненный баланс или равновесие, словно они балансировали на разных концах одной доски. Стоило Егорову вознестись или зарваться, как тут же другой конец доски ухал вниз, стремительно падал вместе с Катей и ребенком. И Катя была права, когда заклинала его отказаться от полетов хотя бы до ее родов. Все ее доводы и страхи были глупы, абсурдны и нелепы, но она была права. Хотя бы те полгода Егоров должен был пожертвовать в их пользу и отдать им все свои жизненные силы. Он чувствовал это уже тогда и нервничал. Но он не был фаталистом и быстро справился и отогнал от себя все эти сомнения, но все кончилось весьма плачевно. Его жизни не хватило на них троих. И сам он чуть не разбился, и Катя погибла вместе с ребенком.