Лесной бродяга - [6]

— Грегорио, друг мой, — проворчал алькальд с добродушной миной, — вы, право, делаетесь скучны, постоянно повторяя одно и то же. Да, кроме того, черт возьми, разве в моей персоне достойны зависти одни мои панталоны?

Гагатинто испустил тяжелый вздох и проговорил с видом голодной собаки, созерцающей кость:

— Для того чтобы мне достичь ваших личных совершенств, потребовалось бы чудо; что же касается панталон, это другое дело. Достаточно двух вар6 сеговийского сукна чтобы мне иметь точно такие, как у вас!

— Терпение, терпение, сеньор эскрибано! Помните, что я обещал вам за те услуги, которые вы мне окажете в будущем: мои панталоны цвета бычьей крови, как только они немного износятся! Я не забыл своего обещания, старайтесь же и вы, со своей стороны, заслужить их.

— Что же мне необходимо сделать для этого? — спросил эскрибано с безнадежным видом. — Наши партии слишком не равны. Вам так легко выполнить ваше условие, тогда как мне…

— О Боже мой! Неизвестно, что нас ожидает в будущем! — возразил алькальд. — Обстоятельства могут сложиться так благоприятно для вас, что я сразу сделаюсь вашим должником.

— Да, но может статься, до тех пор ваши панталоны совершенно утратят свою ценность!

— Пора, однако, к делу! — перебил алькальд, желая прервать излияния своего подчиненного. — Приступим к совершению акта о лишении собственности, состоящей из старой лодки, принадлежавшей Висенту Персу, который под предлогом, что у него шестеро детей, не отдал мне в срок двадцать пиастров, которые взял у меня в долг.

С этими словами дон Рамон взял ломаный соломенный стул, намереваясь сесть к столу.

— Возьмите лучше этот, — с живостью вмешался эскрибано, подавая своему патрону стул, обитый кожей, которая от употребления почти стерлась. — Вам на нем будет помягче!

— И моим панталонам тоже! — с усмешкой добавил алькальд.

Гагатинто вынул свою чернильницу и лист гербовой бумаги, и оба достойных юриста готовились приступить к делу, как вдруг поспешные удары в дверь, которую они заперли, чтобы их не тревожили понапрасну, заставили обоих прервать свое занятие.

— Какой черт там ломится? — удивился алькальд.

— Во имя святой девы Марии — раздалось с улицы.

— Если с миром, входи! — ответили в один голос алькальд и эскрибано, и после этого набожного приветствия Грегорио отворил дверь.

— Что привело вас сюда в этот час, сеньор Диас? — с удивлением спросил алькальд при виде старого слуги графини де Медиана, стоявшего перед ним с выражением глубокого горя на лице.

— А, сеньор алькальд, — простонал старик, — сегодня ночью нас постигло большое несчастье, совершено тяжкое преступление. Графиня исчезла вместе с маленьким графом!..

— Вы уверены в этом? — спросил алькальд.

— Увы! В этом нет никакого сомнения. Для того чтобы убедиться, стоит только войти в комнату сеньоры через балкон, который выходит на море, как пришлось поступить и нам, так как комната была заперта изнутри, и мы не получали никакого ответа на стук. Злодеи все перевернули в ней вверх дном.

— Правосудия, правосудия, сеньор алькальд! Пошлите всех ваших альгвазилов7 в погоню за убийцами! — закричал вдруг женский голос. Это была горничная графини, которая воспользовалась удобным случаем, чтобы покричать, хотя в действительности вовсе не была потрясена таинственным исчезновением своей госпожи.

— Та-та-та! Как вы спешите, — возразил алькальд. — У меня всего два альгвазила, а сегодня они, как на грех, отправились на рыбную ловлю, так как иначе немудрено им умереть с голоду в этой проклятой дыре!

— О Боже мой! — воскликнула, рыдая, горничная. — Бедная моя госпожа! Кто же ей поможет?!

— Терпение, женщина, терпение! — проговорил дон Рамон. — Не отчаивайтесь в правосудии! Может статься, нам свыше послано откровение, которое сразу укажет верный путь к установлению истины!

Однако камеристка не сочла возможным утешиться этой надеждой, и ее крики еще усилились. На шум, который она производила в припадке лицемерного отчаяния, сбежалось почти все селение; около дверей алькальда собралась толпа женщин, стариков и детей, причем многие даже проникли в святилище правосудия.

Дон Рамон Коечо подошел, наконец, к Гагатинто, который от удовольствия потирал себе руки под плащом при мысли о той массе бумаги, которую придется исписать по поводу совершенного преступления; алькальд вполголоса обратился к своему подчиненному:

— Внимание и внимание, друг Грегорио! Великая минута наступила, и если вы окажетесь на высоте вашего призвания, то панталоны кровяного цвета…

Слов более не требовалось, Гагатинто понял и побледнел от радости. Он замер около своего патрона, следя за его малейшим жестом, стараясь уловить на лету его желания, чтобы быстрее исполнить их.

Алькальд снова уселся на кожаное кресло и жестом призвал присутствующих к молчанию, затем, обращаясь к своей случайной аудитории, он произнес пышную, пространную речь со множеством витиеватых выражений, свойственных вообще испанскому языку, пожалуй, самому красочному из всех разговорных языков.

— Дети мои! — начал дон Рамон. — В эту темную ноябрьскую ночь свершилось, как утверждает почтенный сеньор Хуан Диас, тяжкое преступление. Известие об этом не преминуло достичь слуха правосудия, от которого ничто не может укрыться. Тем не менее я выражаю сеньору Диасу глубокую признательность за сообщенные им сведения, хотя этот уважаемый слуга мог бы несколько пополнить их, открыв нам имена убийц!