Лесное озеро (сборник) - [13]

— Не сыпь крохи на пол. На Божий дар наступать будешь, нехристь!

Он подбирает крохи с полу в ладонь и отправляет их себе в рот. Его послушность бесит Домну. Экая овца, прости Господи! Да разве настоящий мужик стал бы подчиняться бабе?.. Взял бы он её за косы, потрепал бы, а не то принёс бы кнут, да, подняв юбчонки, поучил бы, как надо. А Корней сам хуже бабы.

Насытившись, он заваливается на печь. Хорошо там — тепло и уютно.

Домна с ребятёнками располагается на полу под тряпичным стёганым одеялом. Корней засыпает быстро; с печи доносятся храп и посвистывания. Домна же всматривается в темноту; и её сосёт тоска, да такая тоска, что так бы и заревела: муж называется, под венцом стоял, а нет того, чтобы слезть с печи да обнять да приголубить, дрыхнет, как колода. А и взять бы тут полено, да ударить его, сонного, дескать, на же, на…

Она поворачивается на бок и, прислушиваясь к тявканью псов, тоже засыпает.

* * *

Идёт весна. Серое небо голубеет; облака ввечеру собираются при закате алыми, как кровь. Днём с крыш долбит в снеге капель, в ночи застывает ледяными сосульками. На полях снег покрывается твёрдым настом, искрящимся на солнце. Звонче и веселей выкрикивают певуны, бродя по улице среди талого навоза.

…Гуляет по деревне учительша, Вера Миколаевна, за нею толпа ребятишек. Кричат, бегают, надоедают учительше вопросами: почему у ворон чёрный клюв? Сколько вёрст до солнца? Отчего у китаев косы? Вера Миколаевна на всё терпеливо отвечает. Она в чёрной шапочке, глаза у неё тихие и грустные, на лице кое-где видны веснушки, жакет старенький, с поломанными костяными пуговицами, а из шерстяных перчаток выглядывают пролезшие в дыры пальцы.

Заметив из окна учительшу, Домна вдруг бросает работу и выскакивает на улицу.

— Вере Миколаевне!

Учительша отвечает дружелюбным кивком головы.

— Гуляешь, Миколаевна?

— Гуляю.

— А ты бы, Миколаевна, зашла к нам в избёнку.

— Зачем?

— А я, Миколаевна, тебе словечко сказать хочу.

— Говори же, я слушаю.

Домна опасливо озирается по сторонам:

— Не. Подь в избу.

Учительша, заинтересованная таинственностью, с которой приглашает её к себе Домна, молча заходит в избу.

Домна суетится:

— Ах, батюшки! Светики мои милые! И чем же угощу я гостью дорогую! Молочка, родная, не желаешь ли?

— Спасибо, Домна, я сейчас только что чай пила. Ну, рассказывай же, в чём дело.

Глаза Домны перебегают в угол, из угла обратно на гостью и неподвижно замирают на ней:

— Слышь, Миколаевна, а о чём я просить буду…

В глубине её зрачков вспыхивает дикий и злой огонёк.

— Ты, Миколаевна, учёна — и то знаешь, и сё ведаешь, раз сказать — всё произошла. А надо бы мне зелья какого, чтобы известь могло, да никак ума не приложу, где достать.

Гостья со страхом взглядывает на Домну:

— Яд, то есть?

— Во!

— Да ты травить, что ли, кого вздумала?

Домна торопливо отвечает:

— Известь мужика мово… Тиранит, тиранит меня, мочи нет. Слёз не вытираю из глазёнок, инда вся, как есть, дотла исходилась с ним. Уж ты будь добра, дай какого ни на есть, хоть плохонького зелья.

— С ума ты сошла! — возмущается учительша. — Как тебе не стыдно? Да разве возможно? Не знаешь, что говоришь. Мужа травить вздумала… Какой бы он ни был, а всё-таки человек.

Домна брезгливо усмехается:

— Че-ло-век!

Учительша кладёт ей на плечо свою руку и урезонивает:

— Не нравится, так уйди; а такое дело разве мыслимо?

— Эх ты, Миколаевна! — освобождается от её руки Домна: — правду молвят в деревне…

Она дерзко взглядывает на гостью:

— Истину молвят, Миколаевна сладка к мужикам, потому нашу сестру, бабу-мытарницу, и не хошь уважить.

Гостья вспыхивает:

— Что? Что ты сказала? К кому сладка?

Домна ехидно прищуривается:

— Уж ладно, даром темнишь, Миколаевна. Не знаю будто, зачем ездишь в Черехово. Хо-хо! Больно пригож тамо псаломщик, что и говорить. Мужичкой побрезгует, а ты в самый раз.

Учительша краснеет, как маков цвет.

— Не хорошо, Домна, людей оговаривать.

Когда она берётся за дверную скобку, её руки дрожат.

Домна язвит ей вслед:

— Уж и обиделась. Я, Миколаевна, что на уме, то и на языке, не как иные. И… и, касатка, кто Богу не грешен, царю не виноват.

Гостья оборачивается, укоризненно смотрит на Домну и уходит.

У Домны всё нутро трепещет от злорадства. Ловко она отчитала её, до праздника не забудет!.. Напялила жакетку, да и думает, будто уж и всамделишная барышня. Как не так — на-ко, выкуси пирога с клюквой! Трудно было уважить, ну, зато и казнись. А зелья достать, чай, можно и от Захарьевны, она на эти затеи дошлая.

Домна обувается в валенки и уходит из избы к знахарке Захарьевне. Ежели у кого порез и хлещет кровь, не переставая, то Захарьевна мигом заговорит — кровь остановится. Тоже развораживает сглазы, гадает на воде, на картах и на бобах, а лечит куда ловчей фельдшера. Порой безмужняя баба нагуляет себе плод — поклонись Захарьевне, потерпи, как примется мучить — и сбудется плод; вернётся муж, чиста баба по-прежнему. Бывает и так — согрешит девка с одним, а помолвится за другого. Тут-то и нет цены Захарьевне: такое смастерит, что все концы в воду.

Избушка Захарьевны с краю деревни — тёмная, низкая, прогнившая. Сама же Захарьевна землиста лицом, раскоса глазами и расплывшаяся, как квашня. Нет работы — Захарьевна побирается по миру: иногда заглянет вдовый мужик — Захарьевна и с него зарабатывает деньгу, гривенник, пятиалтынный, двугривенный… И самой не обидно, и вдовцу полегчает. Голос у Захарьевны с гнусцой, а зубы чёрные, как угли.