Лесное море - [21]

Выше крадется тигрица со своим тигренком в пасти, издали поглядывая на костер. Она уходит перевалом высоко в горы, где тишина, где не встретишь человека.

Между карликовых сосен черный гималайский медведь уже не мечется, не ревет. Охрипший, измученный, он только жалуется и сдается на милость подруги.

А внизу, в долине, где Муданьцзян, вырвавшись из ущелья, бьет волнами о каменные пороги, два крупных бурых медведя, облапив друг друга, как пьяные, бегут стремглав за медведицей по стволам елей, переброшенным через бурную речку. Мишки на седьмом небе: не к чему было драться — вот она, их медведица, идет впереди не спеша, игриво оглядываясь на них обоих, словно хочет сказать: «Ох вы, дурачки мои, дурачки!»

У фанзы собаки дрожат от возбуждения. А люди ничего не видят.

Старший лежит в фанзе на почерневших от копоти шкурах и видит в мечтах петербургские белые ночи, сказочный мир, где прошла его молодость, мир, неведомо зачем существовавший и погибший в катастрофе при столкновении двух эпох. Мир избранников, вознесшийся выше трудового народа, мир, где прекрасное расцветало, как в оазисе, где мысли поколений и народов окружены были почетом, как надгробные памятники, хранимые для избранных, закованные в мрамор, повитые плющом изысканности. И все там было старательно отрегулировано — жесты, голоса, жизнь с половинчатыми радостями и печалями, с полуверой и делами в полсилы. Все было сладкой отравой, как аромат азалий, в этом совершенном мире, застывшем в своей величавой косности…

А юноша стоит на пороге. Широко открытые глаза его затуманены слезами, и в них дрожат звезды. Семь звезд Большой Медведицы — как семь свечей, что горят во время утрени в рождественском посту.

Затерянный в тайге, которая шепчет ему о безмерности судеб, дел и страстей человеческих, он в глубине мрака ищет бога, ищет какого-нибудь знамения, луча света и надежды. И всю душу, всю боль свою вкладывает он в утреннюю молитву — слезные слова муки и беспомощности:

— Смилуйся, всесильный боже, яви милосердие и могущество свое…

ТОТ, КТО ИДЕТ…

Они собирались двинуться в путь на заре, но тут Алсуфьев обнаружил, что ветхие улы Третьего Ю, которые он обул, совсем продрались. Ему следовало заранее хорошенько осмотреть их, проверить, не перепрели ли швы. Тогда на пришлось бы в последнюю минуту ломать голову, как обшить их кожей, не имея ни иглы, ни шила.

Они наконец справились с этой задачей, и Алсуфьев, в обуви и штанах Ю и в рубахе Виктора, был готов к походу. Но времени было упущено много, и утренняя прохлада уже сменилась зноем.

У Виктора не нашлось ни единой вещи, без которой он мог бы обойтись, а между тем обычай тайги требовал, чтобы он оставил какой-нибудь подарок хозяину. И он выложил на стол свои последние деньги — все, что нашлось в его бумажнике: пять гоби.

— Слишком много, — объявил Алсуфьев. — Двух гоби вполне достаточно.

— Ничего, пусть остается все!

— Но к чему баловать этого китайца? Собственно говоря, здесь не гостиница, так незачем и платить. Решительно незачем.

— Ему эти деньги пригодятся, а мне они на что?

— Глупости! И нам пригодятся.

Он уже и руку протянул, чтобы забрать со стола три гоби. Но тут Виктор сказал тоном, который для Алсуфьева был полнейшей неожиданностью:

— Извините, Павел Львович, в конце концов, это мои деньги.

Взбираясь на гору следом за обиженно хмурившимся Алсуфьевым (тот хотел подняться выше, чтобы оттуда увидеть вершину Рогатой сопки и по ней ориентироваться), Виктор спрашивал себя, правильно ли он поступил. Подумав, он решил, что ему не в чем раскаиваться. Он с самого начала оказывал Алсуфьеву почтение, как старшему, называл его уважительно «Павел Львович». А тот сразу стал его «тыкать». Правда, он ему, Виктору, в отцы годится, так что обижаться на это не стоит. Но в последние дни он уж слишком им помыкает: «Витя, принеси то, Витя, сделай это, сбегай-ка… Витя туда, Витя сюда». Какого черта! Нашел себе денщика! Разумеется, пожилым людям следует угождать, но не слуга же он ему, в конце концов!

Оба молча поднимались на седловину, которую когда-то Коропка, учитель гимназии, где учился Виктор, показывал на карте, объясняя, что маньчжуры называют ее перевалом Нурхаци.

А славный был этот учитель! Одна у него была слабость — преклонение перед героями-полководцами. Говорили, что дома Коропку колотит его жена. Зато на уроках он давал волю своей воинственности. Когда он вел войска в бой, далеко было Сенкевичу до учителя Коропки! А как красочно рассказывал он, например, о молодом маньчжурском князе Нурхаци, объединившем племена чжурчжэней…[8]

Кто знает, быть может, последний в роде император Пу И, получивший власть из рук японцев, уже поставил памятник своему славному предку? И там, высоко на горе, они этот памятник увидят?

Виктор глянул вверх. Но там стоял не памятник, а… живая девушка.

Фигура ее четко выделялась между нависшими над проходом скалами; миниатюрная и стройная, она стояла словно в воротах, такая неожиданная здесь, одетая по-солдатски, с винтовкой в руках. Ветер трепал концы головного платка и пряди черных волос. Ошеломленному Виктору казалось, что девушка смотрит прямо на него. Он подтолкнул Алсуфьева.