Лесное море - [177]

Все замолчали, пытаясь угадать, в каком сегодня состоянии этот сумасшедший, спокойном или буйном, и в тишине неожиданно донеслись сюда удивительные звуки — чей-то тоненький голосок, едва слышная жалоба.

За стеной плакал ребенок.

Виктор и Лиза чуть не столкнулись в дверях. Виктор пропустил ее вперед.

— Иди, ты лучше знаешь, что делать, — и остался один на пороге темной спальни.

Через верхнее окно свет из кухни падал на кан, где лежала Ашихэ. Лиза наклонилась к ней. Виктор слышал их прерывистый полушепот и стук собственного сердца.

В смятении чувств, в страхе за Ашихэ — что это, роды или выкидыш? — он вдруг ощутил в судорожно сжатой руке свой согнутый большой палец. Совсем как когда-то в детстве! Он словно снова был маленький мальчик и, стоя за дверью, ожидал, когда ему покажут убранную елку или когда отец позовет его к себе в «контору». На рождестве дверь распахивалась сразу, легко, смазанная отцом к празднику. И, жмуря глаза от блеска свечей и золотых нитей на зеленой елке, мальчик переступал порог, прижимая к груди загнутый «на счастье» большой палец. Входил — и встречал праздничное сияние сочельника, запах хвои, улыбки, сулившие какой-то чудесный сюрприз. А в дни расплаты дверь открывалась со скрипом и неохотно пропускала его в комнату, которая называлась конторой. Там отец, отсчитав лесорубам даянами, сколько кому причиталось, ожидал теперь его, Виктора (мать называла это экзекуцией и не хотела при этом присутствовать). «Ну-с, что ты там снова натворил, Бибштек? Говори!..»

— Воды надо! — кричала Лиза, выбегая на кухню. — Плита погасла, как же я теперь, ей-богу…

Все еще неуверенный, сочельник его ждет или «расплата», Виктор переступил порог.

С кана поднялась рука Ашихэ, она подзывала его.

— Не беспокойся, Вэй-ту. Все уже хорошо. И — как ты хотел: девочка…

То был день, полный событий, большой день в их календаре. В этот день, двенадцатого марта, тигр унес Дракона, и Багорный стал ходить, и родилась Мартуся.

Ашихэ непременно хотела дать девочке имя матери Виктора, хотя выговаривала она это польское имя с трудом, а уж ее земляки и подавно. Люй Цинь попробовал, но вместо «Мартуся» у него получилось Ма-ту-сяо.

И вдруг он засмеялся.

— Ох, да ведь это все равно что Сяо-эр!

И так ее стали звать все: Сяо-эр, то есть Малышка.

Люй Цинь сплел для нее корзинку, которую Виктор подвесил в углу на такой высоте, чтобы Ашихэ легко могла заглядывать в нее и проверять, дышит ли ее ребенок. Заглядывала в колыбельку не она одна: новорожденная казалась такой слабенькой, что, когда ее не было слышно, все беспокоились.

Однако постепенно они убедились, что ребенок вовсе не так уж слаб и беспомощен. Он крепенький, энергично сосет, мочит пеленки, кричит, требуя своего. Багорный из подшивки своей куртки вырезал кусок меха, мягкого, как пух, и этим мехом выстлали корзину, заменявшую колыбель. Швыркин соорудил соску, а Лиза сшила целое детское приданое.

Каждый давал, что мог. Эр-лянь, например, принес самодельную трещотку и очень удивлялся тому, что эта красивая раковина, наполненная камушками, совсем не забавляет Малышку, Эр-лянь, единственный из всех, с раннего детства жил в тайге с отцом и никогда не видел новорожденных. Другие по крайней мере помнили, как выглядят грудные младенцы.

— Ты что же думаешь, ребенок — это куропатка, которая как только вылупится из яйца, еще обсохнуть не успеет, а уже начинает бегать? — поучал Эр-ляня Сан-няо. — Человек растет медленнее, чем медведь и тигр, медленнее всех живых тварей. У меня вон братишка до году не ходил.

— А моя сестра уже в десять месяцев стала ходить.

— Потому что девочка. Девочки начинают раньше.

— А знаете, в той деревне, где мой отец гончарил, один ребенок родился и сразу сел и сказал «уф!» Я тогда еще мал был, но помню это.

Почти каждый вечер обитатели дома приходили смотреть, как купают Малышку, и здесь завязывался общий разговор. Смотрели, как ребёнка пеленают в шелковые тряпки (остатки парашюта), а он болтает ножками, и это будило во всех смутные теплые воспоминания.

Ребенок был им нужен, как весть о победе. Мысли этих людей уже летели за пределы их пещеры, они почувствовали, что время движется, жизнь идет, и в них заговорили заглушенные до тех пор чаяния и силы, потребность в более широкой деятельности. И это сделали Сталинградская битва, ребенок и весна — все вместе.

Первым почувствовал весну дрозд Гу-эр. И в один тихий солнечный, но еще холодный полдень, когда все стояли перед домом, дрозд вдруг перелетел с правого плеча Люй Циня на левое. Он был чем-то обеспокоен, хвостик у него так и подскакивал. Чиликнул, ловя желтым клювом воздух. Люди тоже подняли головы: чувствовалось, что ветер переменился. Дул уже не зимний с северо-запада, а другой, из-за гор, с Японского моря. И Гу-эр запел.

Из зарослей багульника послышалось ответное «чивик-чивик, фью». Это дрозд-пересмешник подражал черному дрозду, как уличный певец — эстрадному. Гу-эр ужасно рассердился, засвистал вовсю и, взяв несколькими тонами выше, заставил пересмешника замолчать.

После этого Гу-эра частенько стали выносить в сумерки на край террасы, чтобы с вечера можно было послушать состязание певцов. А на заре Гу-эр служил людям будильником. Он просыпался вместе с жаворонками, и из комнаты Люй Циня разносились на весь дом звонкие трели, похожие на звуки флейты. Швыркин уверял, что это дрозд русский и поет он: «Филипп, чай пить!..»