Лесное море - [172]

Багорный что-то шепнул Ашихэ, потом нагнулся к Мо Туаню. Эти трое всегда были заодно. Ячейка, что ли? Горечью и тревогой наполняла Виктора мысль, что Ашихэ — союзница Багорного. Вот и сейчас она сказала с упрёком:

— Вэй-ту, как ты можешь протестовать против названия, которое спасает нас от одиночества?

Должно быть, Багорный нарочно вовлек ее в разговор, чтобы перейти на китайский. Таким образом Иван, Лех и Лиза не могли принять участия в этом споре.

— Извини, Ашихэ, я отвечу тебе по-русски — ведь другие хотят знать, о чем речь, и высказать свое мнение. Пусть Багорный переводит на китайский.

— Правильно, сегодня наше совещание должно вестись на языке Пушкина и Менделеева.

В другое время неожиданное вмешательство Алсуфьева обратило бы на себя внимание. Выпрямившись, с важным и невозмутимо серьезным видом, он держал себя как председатель. Но остальные были слишком увлечены спором, чтобы это заметить, да и привыкли уже к чудачествам Алсуфьева.

— Хорошо, — согласился Багорный. — И так можно. Попробуем дойти до сути, выяснить, в чем правда.

— А какой правды ты ищешь, Александр Саввич? — вдруг спросил Коропка. — Их много, и все разные. Есть правда отрадная и созидающая. А есть и такая, что сжигает и калечит. Иной правде и в глаза поглядеть страшно. И не каждую правду можно протрубить на трубах оркестра, как сказал один из наших, ныне забытых писателей.

Багорный криво усмехнулся.

— Обожаете вы, поляки, громкие фразы. Ну, сказано красиво… А вывод какой? Идея?

— Ах, всякая идея, когда она материализована в форме той или иной организации… Вот ведь и христианство… Один умный ксендз сказал: «Как прекрасно было бы христианство, если бы не было церкви!» Теперь преступление уже щеголяет в одеянии философов, а добродетель — если употребить это старомодное слово, — добродетель с самыми благими намерениями унизилась до лжи и пошлости. Каждый на свой лад морочит людей, и народы поддаются дурману массового психоза. Гнусные времена!

— Мы говорим о разных вещах. Вы — о добродетели, я — об японском форте. Повторяю, форт на «Домни» — это господство японцев над тайгой и Межгорьем. Это — аресты, рабство, эксплуатация, гибель множества людей. Форт надо уничтожить раньше, чем его достроят. Стереть с лица земли, чтобы им расхотелось приходить сюда. Ясно? Это, думаю, и ребенок поймет. Мы должны организовать значительный отряд. А скажите мне, кто присоединится к «дикой» группе из нескольких русских и поляков? Какие цели и какие лозунги способны мобилизовать окрестное население? Вы сами отлично знаете какие. Но, зная это, вы готовы отвергнуть единственную возможность борьбы. Отказаться от нее во имя «чистого гуманизма» и возвышенных истин, в знак протеста против всякого насилия и неполной правды… Гуманизм ваш — позвольте уж и мне выражаться вашим стилем — ходит в японских сапогах и вашими красивыми метафорами вы служите японцам бесплатно!

— Попрошу без демагогии! — вознегодовал Коропка. Но, глянув на Лизу, Виктора и Швыркина, сразу осекся. Багорный был прав, и все это чувствовали. Он их этим фортом припер к стене.

— И так в каждом конкретном случае! Революцию вы приемлете в праздничном наряде, когда она взывает к вам с высот философии и поэзии. Но у нее есть своя повседневность, своя техника и механика…

— Меня эта техника мало интересует, — нахмурясь, сказал Виктор. — У тебя евангелие есть, Александр Саввич?

— Брось, Витя. Мы стоим перед угрожающим нам форпостом империалистов….

— У меня этот империализм в искалеченных деснах сидит. И японцы тогда не зубы мне вырвали, они вырвали все мои прежние понятия о жизни, о человеке, веру мою! Дай мне самое трудное, но чтобы оно было как евангелие! Чтобы было священно и не допускало ни тени сомнения! А если это невозможно, так буду я жить своей повседневностью, своей собственной «техникой» и силой, как всякая живая тварь здесь в тайге…

Они уже забыли, с чего начался спор, забыли, что они не одни. Китайцы, не понимая чужого языка, сидели как сфинксы. Казалось, они спят с открытыми глазами и видят какие-то свои китайские сны. И только из вежливости они не встали из-за стола, сидели и курили свои трубочки с чубуками, тонкими и длинными, как клювы куликов. Их неподвижные черные глаза смотрели куда-то в пространство. Они, кажется, понимали, как обманчива эта «полная справедливость», пресловутая «соломенная избушка, в которой можно переночевать, но невозможно жить…»

— Голова у меня кругом идет, — тихонько пожаловалась Лиза. — Витек, а ты разбираешься во всем этом?

— Как когда. Думать надо.

Дискуссия разгоралась не на шутку, все время уклоняясь в сторону. Трудно было уже уловить главное…

А за окном шумела вьюга. Звенели стекла при каждом порыве ветра, метался огонек лампы. В глубоких, законопаченных мхом швах между бревнами плясали тени, и казалось, будто стены выпячиваются, вся комната вертится, и несут ее бурны волны в иссеченный вихрем ледяной мрак.

— Будет тебе, Александр Саввич, — сказал Коропка, не глядя на Багорного.

Багорный поднялся и, сунув под мышки костыли, наклонил к сидящим хмурое, застывшее лицо с изувеченной щекой. Костыль под левой рукой зацепил и оттянул ворот кожаной куртки, открыв то, что было под ней. Все засмотрелись на ленточку, красную полоску, на конце которой застывшей золотой каплей блестела звезда. В своем кожаном костюме, как в латах, стоял перед ними Багорный, несгибаемый боец. Величие свершенных деяний стояло за ним, и тени павших, расстрелянных, сожженных, как Лазо и жена самого Багорного, отдавшая жизнь за Кантонскую коммуну. Все это вспомнилось людям, смотревшим на него и на его причудливую тень на стене.