Лесничиха - [57]

Но вспомнился и Серега, его полупрезрительный взгляд. Руки у Якушева враз окрепли, ружье перестало трепетать, однако душа продолжала спорить: как же можно убивать неподвижного зайца?!.

— Эй! — гаркнул Витька на ушастого, и тот, с шумом выметнувшись из укрытия, помчался, подпрыгивая, в степь.

Витька весело бабахнул ему вдогонку, потом еще раз, из второго ствола, но это уже было что-то вроде салюта. Заяц уходил живым и невредимым, петляя вдали, запутывая след для новой лежки.

Назад к Алексеевке Витька шел возбужденный, почти довольный собой — редко с ним так бывало. Что бы ни сказал Серега про его «охоту», какие бы слова ни применил — это для него теперь не имело значения. Он верил себе, своим поступкам. И только войдя в село с ружьем за спиной, но с голыми руками, почувствовал некоторое стеснение. Пацанята, завидев его, кричали пуще прежнего:

— Заячий охотник! — Однако это уже не казалось ему обидным.

Он увидел ехавшего на санках председателя и пошел ему навстречу. Иван Семеныч смотрел улыбаясь. Его Бобик — крупный серый пес — заметался вокруг Витьки, обнюхивая грубо, будто кусая.

Ситников остановил лошадь.

— Что так рано, Львович?

— Наохотился досыта. — Хотел Витька соврать, что убил огромного зайца, вот только не нашел его в камышах, — но не соврал. Признался во всем.

— Правильно, — вдруг одобрил Ситников. И, улыбнувшись, тоже признался: — Я и сам не любитель убивать. Ружьишко больше так — чтобы волки боялись.

Витька горячо поблагодарил, передал ему ружье, патроны и стреляные гильзы и бодрым шагом двинул к себе на квартиру.

На следующий день был заказан разговор с Заволжском. Сказали «посидеть», и Якушев стоял у телефона, чтобы тут же схватить трубку и, не теряя ни секунды, поведать начальнику о своих делах.

Народу в это утро было больше обычного. Люди приносили в председательский закуток запахи солярки, шерсти, молока, занимали все свободное пространство от двери до окна, сидели и на корточках на полу, усиленно окуриваясь дымом. Нагустили так, что дальше некуда. Посмеивались, перекидывались шутками.

Рукастый завхоз подчеркнуто громко стал обсуждать дела в соседней Таловке. Серега для него был чуть не героем.

А один щуплый мужичонка, вроде бы тот, что долбил когда-то проруби, перехватил у него тему и стал рассказывать, крича на всю контору:

— Еду вчерась к шуряку, гляжу: еще только на задах копаются! Три столба поставили, сам видел! Потом выпили мы с шуряком, поговорили, еду назад — батюшки-светы! — аж на три линии, ко всем бригадам навтыкали огромных крестов! Кра-асиво!

«Выпил, небось, много», — хотел съязвить Витька, но сдержался. Мужики, наверно, только и ждут, как бы сцепиться с ним, полаяться. На фоне Серегиных дел его дела были очень уж мелкими…

Зазвонил телефон, Витька вздрогнул. Незаметно вынул из кармана приготовленную загодя шпаргалку и, упрятав ее в ладонь, закричал что есть духу:

— Алё, алё! Викентий Поликарпыч!

И не стало жаркого закутка, ни людей, которые умолкли, ни председателя, который на цыпочках подкрался с тылу и пристально вслушивался в разговор. Не было никого, только Витька да его начальник, связанные трехсоткилометровым проводом. Горячие Витькины слова превращались в электрические токи и в тысячную долю секунды достигали Заволжска. Обратно токи проходили хуже. Слова начальника были еле слышимы.

— Ты потише, — бормотал начальник.

— А вы, пожалуйста, погромче! — кричал Витька. — Помогите, говорю, насчет пасынков!.. А? Тут такое у меня положение… — И, забыв про шпаргалку, стал говорить издалека, чтобы потом логично перейти к истории с дубом.

Но логики не получилось. Начальник за нехваткой времени заторопил:

— Ты конкретней. Как у тебя с планом?

Якушев печально рассказал: за десять рабочих дней план выполнен процента только на три.

— Но желание у заказчика огромное! — кричал он, косясь на председателя. — И почти всё у него теперь есть, кроме этих проклятых пасынков!

Викентий Поликарпыч будто отключился, и телефонистки на станциях забеспокоились: «Говорите? Говорите?»

— Говорим! — рявкнул Витька, и они притихли.

Он видел думающего начальника, обросшего от вечных забот и неприятностей, беспрерывно курящего сигарету, воткнутую в желтый мундштучок.

Наконец послышался хруст, будто там, на том конце провода, глодали что-то твердое, как кость.

— Поразил ты меня, Якушев, поразил. Как же так? У Седова дуб хороший, у тебя плохой. В одном месте лежали, в одной куче!

Якушев молчал.

— Тебе Седов помогает?

— А то как же, — нахмурился Витька. — Советами. Только я его не слушаю, потому что у меня тоже есть голова. — Помедлил и добавил тихо: — И сердце…

— Седов способный, сильный, умный мастер. Ты к нему прислушивайся. Как у него дела?.. Уже ставит опоры?! Вот видишь! — Викентий Поликарпыч громко, так, что было слышно за триста километров, вздохнул: — Что же мне с тобой делать, Якушев?

— Помогите…

— Ты вот что, — от окрепшего, решительного голоса начальника зазвенела мембрана, — срочно поезжай в Узенск, в райисполком. Там дадут тебе бумажку на завод ЖБИ. Слышишь?.. У них там заготовлены пасынки для собственных нужд. Но с их договором придется подождать: людей нет, людей. Вот где они у меня сидят! Так что забирай, что там успели наготовить, и давай, давай, нажимай!..