Лесничиха - [56]

Седов отвернулся, засосал папиросу.

— Ладно, — Витька вздохнул. — Пускай… За то, что ты поступил со мной так ради своих, я тебя прощаю. Чего уж тут… Только вот что… разреши сказать начальнику всю правду. Ну, про то, что пасынков там была половина, а остальное — дерьмо. Что пасынки взял ты… с моего согласия, и я вот остался без работы.

— Нет, — с непонятным спокойствием ответил Серега. — Это будет неправда. А правда такая: ты не хочешь работать. Колхозники сами набиваются на тот дуб, просят, а ты… Ты думал — что? — Он приблизился так, что было видно, как дрожат его чуть вспухшие от усталости веки. — Ты думал, на объекте санаторий? Тут жизнь — суровая, без жалости! И она, как в цирке, говорит: слабовольных прошу удалиться… Ну, беги тогда, просись снова в контору. Не хочешь?.. Тогда действуй, пока тебя не выгнали. Забирай свою долю и вяжи. Пасынки нормальные. Для сельской местности сойдут.

— Те, что остались, — гнилье.

— Гнилье-е? — протянул Серега. И угрожающе зашептал: — Да ты что об этом трезвонишь на каждом перекрестке?! Сельэлектро позоришь! Своих! — И предложил, усмехаясь: — А ты возьми шило и проткни, как тебя учили в техникуме. Покажи мне степень загнивания.

— Внутренняя гниль…

— О такой не знаю. Не проходил. И тебе об этом не известно. А может, пасынки от этого прочней! Вспомни сопромат. Сопротивление трубки на изгиб.

— Вот как! — хмыкнул Витька. — Между прочим, у тебя по сопромату была тройка… Да и у меня. Самый тяжелый предмет… А мы лучше — вот что! — давай отволокем дубок в Заволжск на экспертизу!

Серега засмеялся:

— Ну и предложи-ил… Тут каждая минута на счету, а он — волокиту устраивать… Бери что лежит, не хлопай ушами. И не настраивай против себя колхозников. Докажешь, что ты сильный и способный мастер — и дорога для тебя открыта. Столбовая!

Помолчал немного и продолжил:

— Не будь только трусом-перестраховщиком. Внутренняя прелость — это прелесть, можно сказать. — И снова засмеялся.

Витька тронул его за руку:

— Тогда давай проверим так. Вот скажи мне, как другу, Серега, скажи: взял бы ты для Таловки, для родины своей, такой дуб или не взял бы?

Седов хмуро смотрел в сторону. Молчал.

— Вот видишь, Серега. — Витька вздохнул с каким-то облегчением. — У тебя тут родина, а у меня что? Тыл врага?!

— Сравнил… — Седов кинул под ноги окурок, пристукнул сапогом так, что выметнулись искры.

Стояла тишина. В отдалении чуть слышно бормотал, будто всхлипывал, дряхлый грузовик. А еще дальше, может на том конце села, смутно угадывалась девичья песня.

Седов угрюмо глянул вдоль улицы, с неподдельной завистью заметил:

— А у тебя тут такие условия! Линия вон стоит, ломать ее можно и процентовать, как вынужденный демонтаж.

Витька вдруг представил, как легко сломать старые, «по всем правилам» подгнившие столбы. Упереть рогачами повыше да поднажать — за час можно управиться. А потом составить акт и запроцентовать как демонтаж низковольтной линии. Демонтаж равнозначен половине монтажа, и колхоз перечислит конторе немалые деньги… Спрашивается — за что, за какую такую работу? Тут что-то не так. Очень легко. А раз легко, значит, и нечестно…

— Ты, Серега, лучше уезжай. Тебе завтра рано подыматься.

— Вот ты, оказывается, какой друг, — тихо и грустно промолвил Седов. И еще тише, как бы для себя — А я еще за него ручался головой… — И, резко отвернувшись, пошел к поджидавшей его «катафалке».

— Зачем тебе нужно, чтобы я был гадом?! — давно вертелся на языке этот вопрос.

Седов не ответил.

Грузовик включил фары, ослепил Витьку и шумно проскочил мимо. В кабинке — Витька успел разглядеть — сидела Сопия…

Воскресенье просыпалось медленно, тягуче, как до смерти заработавшийся человек. Витька лежал на раскладушке, дожидаясь утра, чтобы уйти куда-нибудь подальше в степь, развеяться. После разговора с Серегой он никак не мог уснуть, чувствовал себя хуже, чем до бани…

Едва дождавшись рассвета, он оделся, взял ружье и осторожно, чтобы не разбудить старуху, вышел из избы.

Пройдя по безлюдной сумрачной улице, он свернул в степь и побрел по какому-то уже припорошенному, может быть старому, заячьему следу. Попадались и другие следы, более свежие, но он решил не сходить с этого первого, так и двигался, время от времени погружаясь в глубокие, все еще ночные, раздумья.

Всякий раз, когда он выходил из забытья, степь становилась все светлей и раздольней. И вот она распахнулась во все стороны, сверкающая, чистая.

Строчки следов смутно темнели то там, то тут; изредка совсем неожиданно выскакивали из своих только что выкопанных лёжек зайцы. И, загораясь охотничьим азартом, Витька пристально оглядывал снежные волны, чтобы приметить затаившегося беляка. Чувствовал: вот-вот кончится след, и, значит, где-то тут, близко, прячется «его» заяц.

Впереди, метрах в пятидесяти, снег был тронут легкой желтизной и несколько взбугрен. Витька осторожно взвел курки. И вот ему показалось: шелохнулось и приподнялось чуткое заячье ухо, высунулся из-за снежного комка, глянул черный, выпуклый — скорее любопытный, чем испуганный, — заячий глаз.

«Стреляй!» — приказал себе Якушев. И снова услыхал, вернее, вспомнил тот, короткий, неизвестно с какой стороны, вскрик, похожий на человеческое «Помогите!..»