Лесничиха - [12]

— Как же мне тогда жить?

— Лечиться будешь, отдыхать! — радостно ответил Порфирий. — Как на курорте каком… А хочешь — по хозяйству работай, по домашнему. Прихожу домой, а ты меня встречаешь… Эх, и ладно будет! Лучше некуда.

— Может, не надо, чтобы слишком хорошо? А то как же на потом?

— Для потома и будешь выздоравливать… — Он возбужденно походил по избе и воскликнул, резко останавливаясь: — Для детей! — Постоял торжественно, добавил тихо: — Лишь бы ты меня тоже… уважала.

Варя была бледная как смерть. Кивала, улыбаясь, плакала…

С той поры она плакала только однажды. Все лето и осень, до самой зимы, когда остановилась речка, Варя держалась молодцом. Даже песни напевала — вполголоса, как раз для маленькой избы. Громче петь почему-то стеснялась.

Теперь она всегда носила платье, которое так и не успело полинять. Или краска обладала стойкостью, или Варя не хотела выходить на солнце, только платье оставалось прежним. Заревым.

Правда, первые дни она его почти не берегла. Шагала рядом с приодевшимся в лесничью форму Порфирием, обстегивалась ветками, сдавала хозяйство. Невольно останавливалась возле примечательного дерева, задумывалась вроде и двигалась дальше, объясняя все направо и налево. Потом уединилась в сумерки избы и там уже тихо напевала свои песни.

Она всегда была чем-то занята, чтобы к приходу Порфирия все казалось новым, непохожим на прежнее. И чтобы ужин был — хоть из той же картошки, да вкусней. И занавесочки на окнах дышали б по-другому. Ласковей. И пол сиял бы и припахивал, как вымытое в бане, распаренное тело… Ни минуты не давала себе роздыху, будто очень боялась глубокой задумчивости. И, когда ни войди Порфирий, хоть внезапно, — она всегда улыбчивая, чистая, в розовом платье. Грязь не приставала к ней — это он заметил сразу.

Приятно было приходить домой. Как на праздник. Петрунин старался принести из лесу какой-нибудь подарок: банку ягод, кузовок грибов, а то и живую куропатку. Находил гнездо с еще не наклеванными яйцами, слышал в стороне тревожный, отвлекающий квокт, даже видел, где буйствует трава, однако не стрелял. Жарко. Свежатинки домой не донести, испортится в дороге. Поэтому настраивал он волосяную — из хвоста объездчиковой лошади — петлю на едва заметной птичьей тропке, оттаскивал подальше от гнезда щенка, ждал, когда усядется наседка. Потом возвращался, науськивая Бобу, и, волнуясь, видел, как бьется увесисто и шумно попавшая в удавку куропатка.

Но мяса Варя есть не могла. Брезгала, часто хваталась за грудь и бледнела. Жевала, только чтобы не обижать Порфирия.

Он заметил, что больше всего ей нравится мучное. Однако с хлебом было тяжело. Грязноцветные жмыховые комки и те ценились не хуже самородков. Но Порфирий был счастлив жить для Вари и поэтому шел на все, чтобы скопить денег и достать муки. Таскал к поезду ягоды, грибы, даже калымил в свободное время: валил деревья на колхозной лесосеке. Сперва с напарницей — сухой и вялой бабой, а потом наловчился и один, чтобы заработать вдвое больше.

Председатели колхозов его почему-то уважали. Своим платили только трудоднем, а ему, как исключение, — деньгами.

Уважал его и старичок-объездчик. Он словно позабыл недавний разговор, не вспоминал о Варе и только раз, когда Порфирий, хмурясь, доложил о делах на обходе, намекнул:

— Что значит работает мужчина! Нарушений сразу приуменьшилось. — Кликнул сверху, как будто капитан: — Так держать, молодой человек! — И поплыл на своей таратайке в глубь леса…

Так что подрабатывать никто не мешал. Одно плохо — было тяжело, отваливались руки, и ныла спина: попробуй, потягай туда-сюда непослушную жидкую пилу! Но Варе об этом не говорил, чтобы не расстраивать. И, когда принес мешок ржаной, купленной у спекулянтов муки, солгал невинно:

— Это все за те же ягодки… Поправляйся, Варя. Поскорей!

Она внимательно разглядывала, пересыпала с ладони на ладонь сероватую, крупного помола муку, нюхала, закрывая глаза, и удивлялась:

— Сколько ж за это надо ягод? Уйму!

Смотрела на него с любовью и тревогой. И вдруг, обняв, прошептала тоскливо:

— Не ушел еще объездчик? Держится?

— Держится, отрава его побери! — возмущенно ответил Порфирий.

— А то я больше не могу. — Варя тяжело вздохнула. — Все работают, а я… — Посмотрела в глаза, спросила советуясь: — В колхоз, что ли, устроиться?

— Да ты что! — рассердился он. — Забыла? — Расцепил ее руки, подумал и неожиданно для самого себя пообещал: — Вот нальешься соком, как та председательша, снова станешь хозяйствовать в лесу… Кушай лучше. Лечись. И не думай ни о чем… таком.

Она покорно наклонила голову.

— Хорошо, Порфирий. Будь по-твоему.

Теперь она ела все подряд. Что ни подложи Порфирий — ела. Постепенно дороднела, цвела, делаясь все более красивой. Даже волосы ее стали завиваться — сами по себе, без всяких там прикруток.

Из муки она стряпала коржики. С картошкой. Такой серый небольшой кругляш, а сверху золотая запеканка. Порфирий очень их любил и никогда не отказывался брать на дорогу. Варя довольно улыбалась, наблюдая, что он ест их, как пряники. Чуть смущенно оправдывалась:

— Без сметаны, без масла не то. — Грустнела. — Вот мама до войны готовила…