Лесная неделя, или Для чего человеку ружье - [4]
— Дикие? — просто так спросил Алексей.
— У нас, парень, все дикое.
— А ружье для чего у вас?
— Чтобы стрелять.
— Чего же вы не стрельнули? Они же дикие.
Петрович оглянулся на Алексея: серьезно, дескать, или в шутку сказали ему про стрельбу? Потом стал говорить, что таких вот полосатиков все меньше и меньше становится на белом свете. И надо беречь их, чтоб и другие люди могли увидеть, как ракетообразная мамаша ведет своих детишек, обряженных в тельняшки, на обед или там еще куда.
Тем временем они вышли на полянку, где сквозь деревья щедро просвечивало солнце и густо пахло чем-то конфетным.
— Это же малина! — обрадованно закричал Алексей.
Он обрадовался больше тому, что это была не покупная, не рыночная, а самая что ни на есть настоящая малина, такая душистая, подсвеченная солнцем, с серебристой, будто от мороза, пыльцой…
Все без асфальта
Они шли по нормальной, совершенно обычной земле, на которой никогда не было и, наверное, не будет асфальта и где росла трава — лечебная и простая, хотя Петрович и утверждал, что в принципе все травы лечебные.
— Дуб не часто плодоносит, — задумчиво говорил Петрович. — Но зато густо… Хорошая дерево!
— Хо-ро-ше-е! — Алексей никак не мог привыкнуть к тому, что Петрович путает средний род с женским.
— А это бересклет называется, — продолжал Петрович, будто бы и не ему сделали замечание. — Видишь, плодики какие интересные?
Помолчали. И показалось, что лес тоже помолчал немного.
— Ну, а вообще, если сказать… — Алексей давно собирался об этом спросить, только случая не было. — Если сказать вообще, лес… он для чего?
Петрович даже остановился — так его вопрос огорошил. И сразу стало слышно, как в самой глубине леса кто-то мерно и беспрестанно тюкает по дереву.
— Слышь?
Алексей кивком подтвердил, что слышит.
— Ну-ка, побе́гли!
Алексей даже не успел сказать, что нельзя говорить «побе́гли», — до того стало некогда. Бегом по тропке, петлистой, как будто ей тоже некогда дорогу выбирать, лишь бы побыстрее пробраться меж деревьев.
Пробрались. Потом пришлось еще продираться сквозь густой кустарник. Он был колючим, цеплялся ветками за все, что можно. А впереди звучало настойчиво, даже как-то нахально: «Тюк-тюк… тюк-тюк…»
— Погоди, — Петрович опять, как при встрече с полосатиками, приложил палец ко рту.
Они пошли, совсем как индейцы, крадучись, вроде их снимают для фильма о приключениях отважного воина прерий и пампасов Чингачгука. «Тюк-тюк…» — звал их топориный, размеренный голос.
Вот и пришли. На полянке топорничал кряжистый, сутуловатый человек.
— Эй, Михалыч, опять ты с топором злобствуешь? — спросил сурово, как милиционер, Петрович.
Человек сразу перестал тюкать и повернулся к Петровичу. Алексею стало смешно: человек почти совсем старый, а вид у него, как у кошки, которая только сейчас что-то своровала.
— Эй, Михалыч… — позвал опять Петрович.
Михалыч сплюнул:
— Ну, чего тебе?
— Топор положь. Положь, говорю!
Алексей увидел, как Петрович быстренько ружье из-за плеча в руки перевел, очень быстро и со сноровкой. «Надо себе поучиться», — успел подумать Алексей. Успел, потому что дальше дела пошли быстрее. Быстро Петрович схватил топор, быстро отскочил назад, потому что тот самый Михалыч попытался увесистым поленом его ударить.
Тут Алексей и закричал:
— Эй, куда? Какое право человека бить?! — очень нескладно закричал; первые слова, какие попались, такие и закричал на Михалыча.
Тот оторопел — уж больно звонко раздался в тихом лесу возбужденный голос Алексея.
Много времени спустя, когда Петрович и акт написал, и топор запрятал, и выпроводил насовсем из леса Михалыча, Алексей наконец улучил момент для вопроса.
— Дядь Петрович, — спросил он, — лес для чего растет? Чтоб дерево было? Ага? Почему ж его рубить нельзя? Пусть не бесплатно. Пусть заплатит — и рубит. Я понимаю, почему вы этого Михалыча… Он же не заплатил…
— Не-е, не потому, — грустным голосом сказал Петрович. — Совсем нет. За плату или без нее — все равно лес губить нельзя… Редкостный он человек…
— Кто? — не понял Алексей.
— Лес… — повторил Петрович и повел Алексея по тропинке, ведущей круто в гору.
Они шли молча, только листва шумела и пели птицы. Так и пришли на взгорье. Здесь была граница: лес кончался и начиналось поле, шелестела спеющими колосьями пшеница. Петрович остановился:
— Видишь, хлебушек как спеет?
— Вижу, — сказал Алексей и понюхал. Пахло сдобным, горячим: солнце прокалило землю и пшеничные созревшие колосья.
— Лес его охраняет… Против холодного ветра осенями, а летний ветер тоже через лес просочится — и не такой страшный становится, не посушит хлебушко, вот как…
Алексей оглянулся. Лес стоял мощной, крепко сбитой стеной. И верно — ни зимой, ни летом его не прошибешь; хорошая, надежная защита.
— А что Михалычу будет за порубленное дерево?
— Который раз ему… Хватит. Теперь ему хорошая наказания будет!
— Петрович, — со вздохом сказал Алексей. — Нельзя так!
— Можно! И нужно! — сказал Петрович, сделав вид, что не понял, на что Алексей намекает. Алексей ведь имел в виду не наказание для Михалыча. Но что делать! Бывает же так, что люди не понимают друг друга…
Опять я хочу сказать
Насчет аптеки. Никогда не думал, что можно ночевать… на аптеке. Или — в аптеке? Вот уж когда никто не сможет сказать, как правильно. Даже сама классная, хоть она у нас и по русскому.
