Лёшка - [7]

— Моя вина, — сказал Иван Степанович.

Воцарилась тревожная тишина.

Бам… бам… бам… Нина, прислушавшись, удивилась: неужели сердце так стучит? Но глаза тут же нашли источник звука. В раковине мокла кожа. И на нее с барабанным боем капала вода.

— Что же делать? — спросил наконец Иван Степанович.

— Верить, — ответила учительница, пристально посмотрев на Нину. — Верить, что эта девочка не предаст нас.

У Нины от слышанного голова пошла кругом: о каком предательстве они говорят? Кто здесь предатель? Она хотела уже выступить, но сдержалась, вспомнив о том, что обещала учительнице: не спрашивать ни о чем, пока не узнает всего…

Иван Степанович подошел, и мозолистая, в прожилках, как мрамор, рука его легла Нине на голову.

— Ты не предашь нас. Мы верим. Но ты знаешь страшную тайну. И мы боимся. Тот, кого ты видела здесь, наш друг. Он немец. Но он антифашист. И, как немец-антифашист, ищет у нас помощи против немцев-фашистов. И сам, чем может, помогает нам. Если ты хоть кому — все равно кому! — заикнешься об этом, ты можешь выдать всех нас. И тогда — сама знаешь…

— Я не выдам! — вскинулась Нина. — Честное пионерское! — И отдала салют.

— Этого довольно, — сказал Иван Степанович и тоже отдал салют.

В мирное время он всегда всем галстукам отдавал салют и сердился, если ребята не делали того же. Останавливался и внушал:

— Ты пионер, и я пионер (он был почетным). На тебе галстук и на мне. Под флагом идешь, а к бою не готов…

— К какому бою? — опешив, спрашивал распекаемый.

— Всякое дело бой, — отвечал Иван Степанович, — учиться — бой, помогать старшим — бой, собирать металл — бой… А ты не помнишь…

— Почему же? — алея, отбивался пионер. — Я помню!

— Как же помнишь, — сердился Иван Степанович, — если салют не отдаешь? Салют не отдать, все равно что флаг спустить…

Но он не всегда был таким строгим. И не хотел, чтобы дети строили из себя взрослых. Нина помнит, как попалась как-то, скомандовав:

— Смирно! Товарищ Кочин, отряд в вашу честь… — И не договорила. На слове «построен» Иван Степанович сердито перебил ее и сказал:

— Не заслужил! Не за что! В мою честь только куры кудахчут. Когда я кормить несу. И не кличь товарищем. Не ровесники. А кличь просто дедом. Дед Кочин!

Она сперва растерялась, но тут же нашлась и под аплодисменты ребят крикнула:

— Добро пожаловать, дедушка Кочин!

Она и теперь решила его так называть. И очень удивилась, когда дед Кочин, взгромоздившись на табурет за верстаком, подозвал их, ее и учительницу, и, усадив, сказал:

— Рассказывай, товарищ Сагайдак, зачем пришла?

«Товарищ»… Одно слово — и нет детства. Нет деда Кочина, нет девочки Нины. Есть товарищ Кочин и товарищ Сагайдак, равные перед Родиной в борьбе за нее.

Итак, зачем она пришла к товарищу Кочину? За помощью. Мама ее товарища Сени — провизор аптеки… Может быть, Иван Степанович знает ее? Знает? Тем лучше. Мама Сени арестована. И они, пионеры, хотят освободить ее так, как партизаны освободили советского летчика, который лежал в госпитале для военнопленных.

«Они»… «Пионеры»… «Хотят»… Она горела от смущения, говоря это. Какой, наверное, смешной и глупой кажется она сейчас Ивану Степановичу: они, моськи, — и вдруг против слона! А «товарищ»? Нет, не мог Иван Степанович, назвав ее товарищем и тем уравняв с собой в боевых правах, отнестись несерьезно к тому, что она говорила. Она не ошиблась.

— Сколько вас? — спросил Кочин, пряча колени под кожаный фартук.

Вот она и влипла! Соврать? Но она уверена во всех своих, как в себе. Позови она, и весь класс пойдет за ней. Так что она нисколечко не соврет, если на вопрос Кочина: «Сколько вас?» — ответит: «Весь класс»…

Кочин, напялив на железную лапу починочный башмак, ждал ответа.

— Я завтра скажу, можно? — выкрутилась она. — Сосчитаю и скажу.

— Можно, — сказал Кочин, постукивая молоточком по башмаку. Снял башмак с лапы, прибавил к нему второй, протянул Нине и кивнул на дверь: — Иди… Завтра снова принесешь… В это же время.

Взялась, уходя, за ручку двери и вдруг спохватилась:

— А мама? Сенина мама?

— Не одна Сенина, — глухо, как лесное эхо, отозвался Кочин, — вчера многих забрали. Завтра подумаем, что делать. А пока собирай отряд! Но кроме тебя, меня никто не должен знать. — И отпустил, попрощавшись.

Она отбирала их, как ягоды для варенья. Незрелых не брала. Ловок, проворен, смекалист, находчив — давай в туесок! Слаб, труслив — вон из туеска. Впрочем, с трусливыми и слабыми до туеска не доходило. Об отряде она им даже не заикалась. Сеня тоже ничего не знал. Он жил с бабушкой, как и она, но к ней больше не приходил. И она его ни разу не могла выманить из дому. А потом и пытаться перестала. Не потому, что махнула на него рукой, а потому, что стыдилась Сениных глаз. Обещала помочь маме, а где ее помощь?

Иван Степанович, когда она вторично пришла, сказал, что о помощи пока думать рано. И что надо ждать и собирать отряд. И потом, когда она приходила в другие дни, интересовался только отрядом. Но странно, не тем, умеют ли ребята стрелять, а тем, умеют ли они… плясать?

— Умеют! — сердилась Нина. — Плясать, петь и стрелять!

Иван Степанович усмехался в усы и, смирив гнев гостьи длинной паузой и долгим взглядом, загадочно ронял: