Лёшка - [48]

Камилия выхватила стилет и, наставив лезвие на волка, стала ждать нападения.

Но волк не нападал. Обошел девочку и потрусил дальше, обнюхивая желтые ворсинки хвойного лесного ковра.

У Камилии отлегло от сердца. Пусть трусит! У него своя дорога, у нее своя, и очень хорошо, что они не пересеклись.

И вдруг, глянув на волка в профиль, Камилия узнала в нем… немецкую овчарку. По ногам узнала — сильным передним и поджарым задним, по бойцовской груди и острорылой морде. Да и как было не узнать! С такими на них не раз ходили каратели. Каратели! Не идут ли они следом?

Камилия постояла, прислушиваясь. Нет, все тихо. Да и лес какой-то напуганный. Стоит, затаясь, и шороха не проронит. От войны, что ли? А собака, откуда она взялась? Ей какое дело! Так-то оно так, но сколько она знает, фашисты овчарок на беглых пленных и на партизан натаскивали. Сунут головешку под нос — ищи! В лесу у партизан и беглых один очаг — костер. А он не только теплом делится, еще и дымом. Партизаны и беглые от костров, как головешки, пахнут. Она, если принюхаться, тоже лесным очагом пахнет. Но ее овчарка почему-то не тронула. А потому не тронула, что по следу шла. Да не за тем ли, кого она сама ищет? Тогда скорее за ней, за овчаркой! Она за овчаркой, Божок за ней. Вперед, разведка!

Пров Шушуков не помнил, как попал в плен. Его взяли раненным, потерявшим сознание. Концлагерь, принявший его, долго прикидывал, то ли сразу сжечь, то ли дать выжить. Тех, кто выживал, тоже потом сжигали, раньше смерти, но не прежде, чем выжав из обреченного все силы.

Пров Шушуков, сибирский кряж, выжил и был приставлен к тачке возить добытую в горах медь.

Те, кому он представлялся, сразу угадывали в нем сибиряка. По фамилии. Она шумела у него, как тайга: шу-шу-шу… И, угадав, сразу проникались уважением: крепкий народ.

Работа была главное, чем жил лагерь. Чуть-чуть сна и много, много работы. Не можешь, сил нет? Иди отдыхай. Только помни, «отдых» тот вечный. Все знали это и держались из последних сил. А еще, как о счастье, мечтали о побеге. И случалось, бежали. Но дорого стоил заключенным тот побег! Фашисты в отместку расстреливали каждого десятого. Выстраивали лагерь и: «На первый — десятый рассчитайсь!» Тех, кому выпадал роковой жребий, расстреливали тут же, перед строем.

Пров Шушуков тоже мечтал о побеге. Но больше, чем себя, он любил других и не хотел их гибели. Но и оставаться в плену он тоже не мог. Ненависть не позволяла. Ненавидеть врага и служить ему за то, что он дарит тебе жизнь? Иные, слабые духом и телом, такой обмен — жизнь за труд — принимали. Иные, но не сибиряк Шушуков. Он не принимал. И если до сих пор не убежал, то лишь потому, что жалел других. Фашистская арифметика «жизнь одного — равняется смерти каждого десятого» могла парализовать хоть кого. У него, таежника Шушукова, была другая арифметика человеческих ценностей. Не жизнь всех за свободу одного, а жизнь одного за свободу всех.

Это было еще под Москвой, на первом году войны. В блиндаж от снаряда, где его отделение держало круговую оборону, угодила граната. Бойцы, увидев, замерли, как завороженные. И лишь он не растерялся. Плюхнулся на гранату, успев в броске крикнуть: «Всем наверх!» «Всё, смерть!» — пронзило мозг, но странно, смерти не было. Была отчаянная стрельба там, наверху, и мертвый покой здесь, внизу. Он понял: жив! Граната не взорвалась, а его бойцы там, наверху, контратакуют врага. Он кинулся им на помощь и увлек на прорыв…

…Но и не думать о побеге он тоже не мог. Думал, соображал, как себя спасти и других не подвести.

Догорал еще один день фашистской каторги. Солнце опускалось за снежные шапки гор. Заключенных поотарно, как баранов, загоняли в бараки. Вдруг те из них, кому довелось понюхать пороху на фронте, — а таких было большинство — вскинули головы и замерли, прислушиваясь. Прямо на них, шипя, как змей-горыныч, падала мина.

— Ложи-и-ии… — истошно взвыл кто-то.

Но команды и не надо было. Они уже лежали на мокром плацу, втянув, как черепахи, головы в шеи и уткнув носы в землю.

Ухнул взрыв, и на них, лежащих, посыпались… не осколки, нет, а листовки! Мина была не боевая, агитационная. Неужели фашисты свою по ошибке запустили?

Они, вскочив, кинулись на листовки, как куры на просо. Но со сторожевых вышек загремели выстрелы и предупредили набег.

Налетела охрана.

— Нах хаус!.. Нах хаус! — И бараки, как губки, втянули людей. Что за листовки, кто бросил? Казалось, это так и останется тайной. Но ночью, когда все улеглись, тайное стало явным. Кому-то посчастливилось, и он, утаив листовку, пустил по нарам:

«Держитесь, товарищи! Мы здесь. Советские партизаны».

Новость, как ток в замкнутой цепи, всю ночь пульсировала по бараку и никому не давала спать. Свои… Советские! Здесь!! Рядом!!! От этого, радуясь, можно было умереть, но не уснуть.

«Телеграфным агентством», распространившим новость, был сибиряк Шушуков. Анонимным агентством. Подвалился к соседу по нарам справа и шепотом: «Держитесь, товарищи! Мы здесь. Советские партизаны». Привалился к соседу слева и тому то же: «Держитесь, товарищи!..» Разберись потом, что от кого пошло… Но, честно говоря, утром, когда стали выгонять из бараков, на сердце у него было неспокойно: вдруг, узнав о ночной работе анонимного «агентства новостей», немцы учинят обыск? На всякий случай сжевал и проглотил листовку.