Лёшка - [24]

…Ночь. Дождь. Галя останавливается и, щуря до боли глаза, всматривается вдаль, за болота: ну где же, где же он, Черный лес? Знать, потому и черный, что черен, как ночь. Отдохнув, идет дальше, перепархивая с кочки на кочку. Как у стрекозы уже не получается. Перепархивает, как усталая птица, нащупав ногой ближайшую кочку.

…Ночь. Дождь. У партизан Бухова тревога: связная тянет в отряд «хвост». Об этом, прибежав, донес посыльный. А что как за «хвостом» каратели? «Автоматы к бою!» — командует Бухов и ведет отряд на болото, навстречу врагу, за Черный лес.

…Ночь. Дождь. Галя, изнемогая от усталости, останавливается и прислушивается. От усталости, что ли, — когда устанешь, всегда звенит в ушах, — но сдается, что кто-то неотступно преследует ее. Она остановится, и преследователь замрет. Она шагнет, и он, как под музыку, печатает за ней свой шаг… Эхо? Да не бывает его на болоте, эха! Вот и сейчас остановилась — внезапно, с разбегу, — и отчетливо уловила, как у ее преследователя хлюпнула под ногой болотная жижа. Кто он? Друг? Тогда почему не окликнет? А если не друг, значит, враг, и она, сама того не ведая, ведет врага в стан друзей!.. Помертвела, поняв, какой бедой это грозит отряду, и решительно свернула в сторону, в обход секретной тропинки, ведущей в расположение партизан. В сторону нельзя, знала — гиблое место! Но пусть лучше и он, преследователь, погибнет вместе с ней, чем она погубит отряд. Да и не погибнет еще, может быть. Она легкая, и, если с кочки на кочку перебираться ползком, можно и уцелеть.

Обрадовалась, остановившись и поймав шаг преследователя. За ней пошел, за ней! И как оборвалось вдруг что-то, тяжело ухнув в болото. Прислушалась: крикнет или нет? Не крикнул. Видно, спазма страха сразу схватила за горло, и он утонул молча. А может, никого и не было? Может, преследователь ей только померещился? Был — не был, не до него сейчас, мнимого или настоящего. Скорей к своим!

…Ночь. Дождь. Отряд Бухова прочесывает болота. Бухов в отчаянии: связной нет. Утонула? Убита тем, кто шел за ней? А он где? Убил и ушел, чтобы привести карателей? Теперь это можно. Теперь они от него узнают, как пробраться в отряд. Вот беда так беда, меняй, Бухов, резиденцию!

— Вот она, вот!

Нашедший вынес ее, полуживую, навстречу Бухову.

…Ночь. Дождь. Истощив себя, он цедит все реже и реже. И партизаны у костра давно уже махнули на него рукой. Галя, сидя с ними, прихлебывает чай из горячей, как сам чай, кружки. Бухов долго всматривается в ее лицо, озаряемое фотографическими вспышками костра, и наконец догадывается, кого видит перед собой.

— Галя Комлева? Пионерка?

Галя молча кивает и, допив чай, встает. Ей пора. Бухов знает это и не удерживает. Завтра Торковичи, как всегда, получат сводку Советского информбюро. И там, в частности, в этой сводке, в трех строках — но дорого, ой как дорого обошлись фашистам эти три строки — будет сказано о боевых делах соединения ленинградских партизан, в которое входит отряд Бухова и все пять его отважных связных.

МЫШЕЛОВКА

Мальчик офицерам понравился. Шустрый. Умел и проворен. И серьезен не по летам. Тринадцати не дашь, а задумается — старик стариком. Одно настораживало — угодлив. С чего бы это? Они — немцы и на сегодня — враги его. Ему ли врагам угождать? Но Вилли, гестаповец с руками, как у пианиста, белыми и длинными, — знали бы они, украинцы, на каких он там, у себя, «пианинах» играет, — успокоил всех:

— Верный песик…

Он, оказывается, давно уже разгадал мальчикову душу. Да что там мальчикову! Для него не была секретом ни одна славянская душа: ни русская, ни украинская, ни белорусская. Трусость и жадность — вот и все гены, из которых они были сотканы. Почему так отчаянно сопротивляются? А зайцы? Зайцы, случается, тоже на собак кидаются, когда им, загнанным, некуда больше податься. Он — охотник, он знает…

А мальчикову жадность Вилли-гестаповец проверил на деле. Посверкал как-то у того под носом «Везувием», снял с зажигалки огонек, прикуривая, и спросил, щекоча ноздри дымком:

— Нравится?

Просто так спросил, потому что и без слов, по жадным мальчиковым глазам, видел: иного, кроме протяжного, со вздохом «да-а», ответа быть не может.

— Дарю! — Зажигалка выпорхнула из тонких пальцев гестаповца Вилли и, описав в воздухе полукруг, тут же, на лету, была проглочена крошечной ладошкой мальчика. Как он обрадовался подарку! Лицо его засияло, как месяц в полнолуние, а крошечные ушки-раковинки зарделись от волнения. Одно насторожило Вилли-гестаповца. Приняв подарок, мальчик вдруг поклонился ему в пояс. Но где, черт возьми, он мог научиться этому? У них в Советской России поклоны, кажется, были не в обычае? Впрочем, он не придал этому большого значения и на поклон ответил снисходительным кивком.

Это было вечером, а утром, когда Вилли-гестаповец из теплой хаты, где квартировал, вышел на запорошенную улицу села Погорельцы, сапоги его в яркости могли соперничать с зимним солнцем. Мальчик постарался на славу. Надраил их до блеска.

Другой случай совершенно убедил Вилли-гестаповца в тонкости и точности своих наблюдений над славянской душой. Он выглянул в отпотевшее оконце хаты, где единолично творил суд и расправу над партизанскими лазутчиками — а таковыми, по мнению Вилли-гестаповца, могли быть все погореловцы, — и вдруг увидел офицерского мальчика в компании с каким-то рыжебородым. Неуклюжий, топорной работы бородач, как гора нависал над мальчиком, и, судя по выражению лица, злому и непреклонному, что-то сердито внушал ему. А мальчик понурив голову слушал и, как заметил Вилли, искоса поглядывал на оконца гестапо.