Лес проснулся - [53]

— Рома?!

Я не сразу понял, что зовут меня и удивленно оглянулся.

— Ой! Простите, вы случайно не родственник Романа Кузнецова? — очень интеллигентная, очень пожилая, очень бедно одетая женщина, с потертой сумочкой в руках, изумленно смотрела на мои шрам и кепку.

— Я его сын, — ответил я.

— Господи, как Рома, сейчас?! Где работает?! Почему никогда в школу не заходит?!

— А вы…? — осторожно начал я.

— Я Мария Львовна, его учительница по литературе. Господи, да вы одно лицо с ним…, то есть, если не считать, — она запнулась, боясь сказать бестактность, — я хотела сказать.

— Все в порядке, я понял. Простите, но я вас растрою. Папа умер и давно, — начал я и осекся — у нее хлынули слезы из глаз.

— Боже! Как?!

Я рассказал.

Она стояла и плакала прямо в магазине, около обшарпанного холодильника, роняя слезы на грязную плитку. По старушечьи и обиженно. Возможно на жизнь. Я купил печенку и быстро вышел. Не знал, как себя вести.

Темный Сыктывкар светил тусклыми огнями синих окон. Дырявые черные листья липли к грязным колесам машин, те с брызгами расплескивая черную воду из луж, неслись по улицам. Голые деревья воткнули тощие ветки в сизое небо и кажется, кое-где проткнули. Капал мелкий скучный дождик. Старые полуразвалившиеся дома, понатыканные в асфальт, еле видно из-за тусклости погоды и стекла.

Переосень — недозима.

Позвонил армейский друг из Вологды. Поговорили о том, о сем. Он упомянул, что Катя вышла замуж.

Я вернулся в магазин и купил бутылку водки. Марии Львовны уже не было.

Раньше почти не пил. Так, выпивал иногда. А вот, так тихо сам с собою, впервые. Выпил водку за час и пошел за второй.

Я привык покупать пузырь ежедневно и почти ничего не есть. В штопор вошел через месяц. Все деньги уходили на выпивку. Я почти не выходил из квартиры, с трудом наскреб денег на ее оплату и с тихой внутренней радостью осознал, что остались деньги, которые можно пропить. Последний раз, когда я не пил неделю, ночью кто-то спрыгнул со стены на кровать, рядом с моим носом, затем на пол и быстро убежал под шкаф. Я сел на кровати пялясь в темноту, понимая, что этого не может быть, это галлюцинация, но реалистичность была невероятной. Я никого не видел, но слышал, как скрипнула кровать, как она спружинила и звуки шагов. Вставать не стал, я понимал, что это белая горячка. Пытался уснуть, но в мутном мареве полусна виделась какая-то женщина в капюшоне, стоящая у двери в комнату и настойчиво зовущая на выход. Я просыпался, смотрел на дверь, убеждался, что там никого нет и снова пытался заснуть. Тревожили две мысли, — нельзя идти в другую комнату, потому что там сидит генерал-майор Андрей Ефимцев и ждет разговора со мной, а я этого не хотел, и вторая — как этот неизвестный, что прыгнул, поместился на стене? За что держался? И как давно он там находился?

В четверг я снова купил водки, сидел на кровати, пялился в экран Инет ТВ, смотрел старый боевик, который уже сто раз видел, но посмотрю и в сто первый, потому что он мне очень нравился в детстве. Какое-то время забавлялся тем, что подбирал на главную роль разных актеров и пересматривал. Однажды загрузил свои данные, но смотреть на себя убегающего от коррумпированных полицейских хватило на десять минут. Возникли неприятные ассоциации.

Смотреть новости не мог. Однажды наткнулся на репортаж о чхоме. История про бунт на Вертажо Эридана была известна журналистам давно. Версия неполная, с многочисленными купюрами, но в общих чертах до земного зрителя донесенная.

Выступали официальные представители чхоме. На трибуне, у себя на родине, в провинции с непроизносимым названием, где гневно клеймили неблагодарных бунтовщиков.

Следующим кадром показали улицы столицы провинции, после известия о мятеже и смерти наших специалистов, — ученых, медиков, инженеров. Народ ликовал. Мужчины, женщины, дети прыгали, смеялись, корчили рожи в камеру.

Лучше смотреть боевики. Тоже вранье, но красочное.

На ковре рядом с кроватью темнело пятно на ковре. Меня часто рвало с похмелья, и я не всегда ставил перед кроватью таз. Рвоту убирал, но пятно осталось и регулярно обновлялось.

Передо мной на стуле стояла пустая бутылка водки, открытая двухлитровая банка с помидорами-огурцами, ломаная засохшая буханка хлеба.

Я с ненавистью рассматривал пузырчатые старые обои на стене. Те самые, что наклеены двадцать лет назад.

Я ненавидел обои. Ненавидел древнюю красную плитку в ванной. Ненавидел и презирал себя. Казался себе крепким мужиком, способным на все. А оказался ни на что ни годной тряпкой. Не приспособленным к гражданской жизни. Глотки резать, пожалуйста, а на работу устроится — шиш.

Помидоры кончились, я грыз пряные стебли укропа и не прожевывая выплевывал на покрытый газетой стул.

Раздался телефонный звонок. Я настолько отвык от этого звука, что не сразу сообразил, что я слышу? Сколько я здесь живу, телефон звонил раз пять-шесть. И все в первые полгода жизни здесь.

Я не хотел отвечать, но подумалось, вдруг это как-то связанно с работой? Не отвечали по Интернету, решили позвонить.

— Алло, — я старался, чтобы голос звучал трезво.

— Олег, это ты?

— Да, кто это?