Лес Мифаго. Лавондисс - [47]

– Риддерч?

Магидион печально выдохнул и пожал широкими плечами. Он что-то коротко и тихо сказал, и Гуивеннет крепче сжала мне руку.

В ее глазах появились слезы.

– Гуллаук. Риддерч. Ушли.

– Ушли? Куда? – тихо спросил я.

– Позваны, – ответила Гуивеннет.

Я понял. Джагад позвала сначала Гуллаука, а теперь и Риддерча. Джагут принадлежали ей, они были ценой свободы Гуивеннет. Теперь они охотились в других местах и временах и делали то, что хотела Джагад. Их рассказы принадлежали другой эпохе; их путешествия стали легендой другой расы.

Магидион вынул из своих мехов короткий неотточенный меч и ножны к нему. Потом дал их мне, негромко что-то сказав, как будто зверь проворчал. Гуивеннет с радостью глядела на нас, и я взял подарок, вложил меч в ножны и поклонился. Его гигантская рука опять сжала мне плечо, очень болезненно. Он наклонился ко мне и что-то тихо прошептал. Потом широко улыбнулся, подтолкнул меня ближе к девушке, громко крикнул ночной птицей – его товарищи повторили – и отошел от нас.

Держась за руки, мы с Гуивеннет смотрели, как ночная охота возвращается в глубины леса, факелы постепенно исчезали вдали. До нас долетел последний отзвук рога, и лес опять затих.

Она скользнула в мою кровать, обнаженная холодная фигурка, и в темноте потянулась ко мне. Мы лежали, обнимая друг друга, слегка дрожа, хотя даже в эти мертвые утренние часы было совсем не холодно. Сон слетел с меня, все чувства обострились, тело трепетало. Гуивеннет шептала мое имя, я – ее, мы целовались и обнимались, все более страстно, более интимно. Ее дыхание стало самым мелодичным звуком в мире. Только с первыми лучами рассвета я опять увидел ее лицо, такое бледное, такое совершенное. Мы лежали совсем близко, успокоившись, глядя друг на друга и иногда смеясь. Она взяла мою руку и прижала к своей маленькой груди. Потом схватила меня за волосы, за плечи и, наконец, за бедра. Она то извивалась, то лежала спокойно, плакала, целовалась, касалась меня, показывала, как касаться ее, и в конце концов залезла под меня. После первой же минуты любви мы уже не могли оторваться друг от друга; смеялись, хихикали, терлись друг о друга, как если бы не могли поверить в то, что произошло. Но это действительно произошло.

И с этого мгновения Гуивеннет сделала Оук Лодж своим домом; она поставила копье рядом с воротами – знак, что она закончила с дикими лесами.

Десять

Я любил ее больше, чем мне самому казалось возможным. Я только произносил ее имя: Гуивеннет, и у меня голова шла кругом. А когда она шептала мое имя и дразнила меня страстными словами на своем языке, я чувствовал боль в груди и счастье переполняло меня.

Мы поддерживали и чистили дом и перестроили кухню, сделав ее более пригодной для Гуивеннет, которая любила готовить, как и я. Над каждой дверью и окном она повесила боярышник и веточки березы: защита от призраков. Мы вынесли из кабинета мебель отца, и Гуивеннет устроила в этой захваченной дубами комнате что-то вроде личного гнездышка. Лес, отвоевав себе место в доме, похоже, успокоился. Я почти ожидал, что однажды ночью огромные корни и ветки пробьют стены и штукатурку, и Оук Лодж превратится в переплетение деревьев, из которого кое-где будут виднеться окна и куски крытой черепицей крыши. А пока молодые деревья в полях и саду становились все выше и выше. Мы с трудом вычистили от них сад, но они столпились за изгородью и воротами, образовав вокруг нас что-то вроде фруктового сада. И если мы хотели добраться до главной лесной страны, нам приходилось продираться через этот сад, протаптывая тропинки. Этот огороженный отросток леса был не меньше двух сотен ярдов в ширину, и с каждой стороны от него простиралось открытое поле. В результате дом поднимался из середины деревьев, а крыша заросла дубами, выросшими из кабинета. И вся область была странно, даже сверхъестественно спокойной. И тихой, за исключением смеха и работы двух людей, населявших садовую поляну.

Я любил смотреть, как работает Гуивеннет. Она переделала под себя всю одежду из гардероба Кристиана, которую сумела найти. Она носила рубашки и штаны до тех пор, пока они не начинали гнить, но мы мылись ежедневно, каждый третий день наша одежда становилась чистой, и постепенно лесной запах Гуивеннет исчез. Похоже, ей это не понравилось, хотя, кстати, кельты ее времени были помешаны на чистоте, пользовались мылом – в отличие от римлян – и считали вторгшиеся легионы бандами грязных захватчиков! Мне нравилось, когда от нее пахло слабым запахом «Лайфбоя» и по́том, но она пользовалась каждой возможностью, чтобы выдавить на кожу сок листьев и трав.

Через две недели ее английский стал настолько хорош, что она только изредка выдавала себя, неправильно используя слово или ставя глагол не в то время. Она настойчиво пыталась научить меня бритонику, но, как оказалось, я совсем не лингвист, и мой язык, губы и нёбо не в состоянии справиться даже с самыми простыми словами. Мои жалкие попытки не только вызывали в ней истерический смех, но и раздражали, и я скоро понял почему. Английский, при всей его утонченности, составлен из других языков, их силы и выразительности, и не являлся