Лермонтов - [51]

   — Разумеется. Не прекрасных женщин нет, если на них смотрят глаза, которые их обожают. А Демон полюбил впервые в жизни. Знаете, как начинались мои наброски?

Печальный Демон, дух изгнанья.

Витал под сводом голубым....

   — Как странно, — сказала она. — У нас есть горское сказанье, злой дух Гуд тоже полюбил грузинскую девушку...

   — Не может быть! Вот и попробуй придумать что-нибудь новенькое! Но я даже рад. Иногда мне кажется, что мой Демон на самом деле существует, что он сам диктует эти стихи.

   — Наверное, поэт не может чувствовать иначе, — просто сказала она.

Лермонтов благодарно нагнулся к её руке.

   — Вы мне расскажете это предание?

   — Непременно. Приезжайте к нам в имение, в Цинандали. Оно рядом с полком в Царских Колодцах... Какое прекрасное лицо у вашего друга месье Одоевского!

   — Вы правы — он мой друг.

   — Я тотчас угадала. Между поэтами родство.

Она мимолётно задумалась. И тень грусти снова была им разгадана: Саша Одоевский приходился её мужу двоюродным братом.

   — Я хотела бы подарить вам обоим что-то, что принадлежало ему. Приезжайте же. Непременно.

   — Я уведу твоего гостя, милая Нино, — сказал, появляясь в дверях, князь Чавчавадзе, широколобый, смуглый от солнца, с раздавшимися плечами, но всё ещё стройный и прямой.

Впрочем, как показалось Лермонтову, не было мужчины, которого не красила бы кавказская одежда — чоха, перетянутая поясом, с воинственными газырями на груди и молодцевато отброшенными рукавами. Худощавого она делала гибким; отяжелевшего, скрывая излишний жир, превращала в величественного и монументального.

Лермонтов отметил лёгкость походки князя: Александр Герсеванович ступал почти неслышно мягкими сапожками, хотя пять десятков прожитых лет отложились на нём и обильной сединой, и некоторой оплывчатостью черт.

   — Для дочери, — сказал мимоходом, учтиво полуобернув лицо (он шёл на полшага впереди), — каждый петербуржец словно запоздавшая весть от моего погибшего зятя. Как отец, я желал бы ей нового брака. Она сама не ищет утешения.

   — Да, — неопределённо отозвался Лермонтов, — северный ветер был немилостив к вашему дому.

Он имел в виду не только трагическое вдовство Нины Александровны, но и недавнюю ссылку самого князя, после неудачного заговора сторонников восстановления династии Багратиони. Хотя Чавчавадзе настойчиво отрицал участие и даже сочувствие этому заговору, он был обвинён в том, что не открыл замысла «родственников и единоземцев».

   — Державное неудовольствие всегда выражается в понуждении к перемене мест, — тонко пошутил Чавчавадзе, — а Тамбов или Тифлис... это уж как укажут в подорожной!

Лермонтов с лёгкостью рассмеялся. Хозяин дома так великодушно уравнял их обоих! Это стирало грань поверхностного знакомства, открывало возможность отношений с более дружественным оттенком.

Отставной генерал Нижегородского драгунского полка Александр Чавчавадзе произнёс со значением:

   — Мы дважды братья: как офицеры одного полка, но более того — как поэты!

Серьёзность этого слова внезапно смутила Лермонтова.

   — Вы слышали о моих опытах?.. — спросил он.

Чавчавадзе плавным торжественным жестом приподнял правую руку.

   — Песнь над гробом Пушкина, подобная трубе гнева, не могла не быть услышана всеми благородными сердцами. — И добавил, задумчиво глядя на Лермонтова: — В доме моего доброго друга Прасковьи Николаевны Ахвердовой в Петербурге, когда она представила мне вас, я и думать не мог, что эта песнь будет пропета именно вами, таким юным тогда.

Лермонтов ощутил счастливую раскованность рядом с этим удивительным человеком. Он беспечно махнул рукою:

   — Да уж! Наружность моя достаточно ординарна, под стать армейской фуражке. — Он сделал вид, что именно так понял слова князя.

Чавчавадзе тонко усмехнулся, принимая игру.

   — Лучший цветок Тифлиса, застенчивая Маико, сказала, что вы подобны выдернутому из ножен клинку.

   — Маико? — повторил Лермонтов, невольно вслушиваясь в музыку имени, которое было ему неведомо ранее.

   — Княжна Орбелиани. Подруга моей дочери. У нас в городе много красавиц! Вы их увидите ещё не раз.

Но Лермонтов не сделал попытки поторопить заманчивое мгновенье. Гораздо интереснее был ему сейчас хозяин дома. Помимо светской беседы, шёл между ними другой разговор, подспудный, который должен был или отдалить, или приблизить их друг к другу.

Между тем князь ввёл Лермонтова в дальнюю комнату, убранную в восточном вкусе.

   — Наш юный собрат поэт Николоз Бараташвили, — представил он.

Когда Лермонтов возвращался ночью в дом Ахвердовых, который стоял на окраине, в предместье, и шёл мимо тёмных садов, ловя слухом их загадочное шевеление, вдыхая терпкий запах кипарисовых смол, его переполняло чувство задумчивого спокойствия. В нём самом и вокруг него так много было дремлющих сил, таинственности и красоты, которая ждала воплощения!..

Через неделю, вдоволь набродившись по Тифлису и перезнакомившись с массой интересного народа (в его беглой зашифрованной записи упомянуты офицеры Петров и Герарди, а также «учёный татар. Али и Ахмет»), он отправился в урочище Карагач вблизи Царских Колодцев, где располагались драгуны.