Лермонтов - [152]

Увидев начальника, поручик Безносов, снова глубоко вдохнув воздух, сделал два или три шага назад, чтобы лучше видеть строй, и опять громко скомандовал:

   — Глаза налево! Смотреть веселей!

Плотно прижав шашку к левому боку, бренча длинными пехотными шпорами и разбрызгивая грязь, он деревянно пошёл вдоль фронта навстречу коменданту, который ещё издали делал ему знаки рукой, что рапорта не нужно. Безносов, по-видимому, не понял этих знаков и уже произнёс было первые слова рапорта, но Лико, подойдя, рассеянно и с оттенком досады в голосе сказал:

   — Подайте же вольно!

Когда Безносов исполнил приказание, Лико, не повышая голоса, гортанно проговорил:

   — Здорово, ребята!

Солдаты ответили нестройно, но дружно. Комендант, медленно и изредка останавливаясь, прошёлся вдоль строя, вглядываясь в лица солдат, потом вернулся на прежнее место и, полуоборотясь, заговорил, только теперь слегка возвысив голос:

   — Ребята! Война, которую мы с вами ведём, чтобы усмирить здешних мятежников, принимает новый оборот: черкесы восточного побережья до сих пор только мешали нам, когда, выполняя приказ, мы заходили в их земли. Теперь же, подговорённые турками и Шамилем, они сами коварно напали на нас. Тому будет уж больше месяца, как черкесы, имея предводителем убыхского старшину Хаджи-Берзека, взяли укрепления Лазаревское и Вельяминовское. Все защитники этих укреплений погибли... Вечная память воинам, честно исполнившим свой долг перед государем и родиной!..

Произнеся последние слова тихо, хотя и внятно, комендант снял белую холщовую фуражку и, переложив её в левую руку, перекрестился широким крестом и медленно склонил голову, уставившись неподвижным взглядом в землю.

Молча простояв так несколько мгновений, штабс-капитан снова поднял свою крупную черноволосую голову, надел фуражку и, опять только немного возвысив голос, сказал:

   — После неудачного нападения на форт Головинский, от которого мятежники отступили с большим уроном, они попытаются атаковать нас.

   — Встретим их так же, как головинцы, а если не хватит сил — умрём, но не опозорим ни имени русского, ни знамени, которому служим! Так ли, ребята? — снова обратился он к строю.

   — Так! Истинно так, вашблаародь! Урра! — мощно и теперь уже стройно прокатилось по рядам солдат.

На смуглом морщинистом лице коменданта появилась улыбка.

   — Теперь вы знаете главное, ребята! — окрепшим и уверенным голосом крикнул он в солдатские ряды. — Дальнейшие мои приказания вы получите от своих офицеров!..

Лико что-то тихо сказал поручику Безносову и, опустив голову, задумчиво побрёл к офицерскому флигелю, как и прежде не разбирая дороги и шагая по жёлто-зелёным лужам. Поручик Безносов громко приказал, чтобы люди занесли оружие в бараки и возвращались на плац.

   — Зачем же мы тогда их строили с оружием? — недовольно проворчал вполголоса молоденький прапорщик Гаевский, оглядываясь на свой взвод.

   — Забыли вас спросить, господин прапорщик! — неприязненно ответил за Безносова подпоручик Краумзгольд, и слух Гаевского резанул его нерусский акцент, которого Гаевский раньше не замечал.

   — Разумеется! — вызывающе громко сказал он, не зная, что сказать, но Краумзгольд уже отошёл и не слышал его...

Солдаты работали весь день, дотемна. Как было решено на совете у коменданта, чтобы сократить линию обороны (это было необходимо ввиду малочисленности гарнизона), укрепление в самом узком месте перегородили завалом из брёвен, тёса и громадных дубовых бочек, крепко вонявших кислой капустой и солониной. В завале проделали амбразуру для орудия, снятого с бастиона в отгороженной южной куртине; остальные орудия в этой куртине артиллеристы заклепали, чтобы их, в случае чего, не могли использовать горцы.

Работа шла дружно, быстро, унтерам и офицерам никого не приходилось подгонять, но той ловкости, которая появляется у людей, когда они делают близкое их душе, любимое дело, не было. Никто не шутил, не смеялся; лица были серьёзны, беспокойно хмуры.

Большинство тенгинцев — три взвода из четырёх — работали на устройстве завала. Здесь был и старый Терехин, рассказывавший об Ермолове, и почти все его слушатели: веснушчатый рекрут, который больше всех боялся «татарвы», солдат, разбиравший сундучок, добродушный силач Пиня Рухман. По общему молчаливому уговору самые большие тяжести доставались Пине и другому «большаку», Архипу Осипову, широкогрудому детине с воловьей шеей и могучими цепкими руками.

   — Берись-ка, Пётр! — подходя вместе с Пиней к неокоренному и не просохшему ещё дубовому стволу, говорил Архип, который, как видно, считал настоящее Пинино имя несерьёзным. — Раз! Два! Взяли!

Захватив с комля и с вершины каменно-тяжёлый ствол, они, громко и в лад крякнув, закидывали его на плечи и несли, провожаемые завистливо-одобрительными взглядами...

К Гаевскому подошёл Краумзгольд и без всякой начальственности, почти кротко, хотя и своим обычным бесцветным голосом и с тем же акцентом, попросил его пойти присмотреть за работами в центре северного бастиона, обращённого к горам. Там взвод пластунов, под командой лекаря Самовича, исправлял осыпавшийся бруствер и углублял ров.