Лермонтов - [141]

— Et vous mon prince, vous etes aussi captif quoique sans tomber en faute[119].

Митенька, рассмеявшись, ответил тоже по-французски, что так себя и рассматривает, а что касается вины, то начальство, при желании, всегда может отыскать её у любого. Сегодня он караулит Мишеля, а завтра Мишель или ещё кто-нибудь будет караулить его, Митеньку. Бабушке этот ответ понравился.

По временам беседа шла только между бабушкой и Митенькой, а Лермонтов, рассеянно ковыряя вилкой паштет из раков — тоже любимое своё блюдо, — поражался тому, как хорошо бабушка говорит по-французски. Правда, немножко жеманно и старомодно, как, должно быть, говорили в Версале, в дни молодости Лафайета[120]. Водку, например, бабушка называла «élément liquide»[121], а зубы — «l’ameublement de bouche»[122]. И сами слова произносила по-старинному: не «mari», a «meri»[123], не «personne», а «рехоппе»[124]. Удивлённо и одобрительно наблюдая за бабушкой, Лермонтов отмечал про себя непринуждённую простоту и тонкость её манер, тех самых manieres gauloises[125], которые тоже теперь встречались всё реже и реже. Раньше он всего этого как-то не замечал — потому, может быть, что всегда видел бабушку только в окружении родственников да самых близких друзей.

И вот сейчас, после этого неожиданного открытия, Лермонтову показалось диким и странным присутствие бабушки здесь, на гауптвахте, где всё должно было представляться ей оскорбительно чуждым и словно из другого, низменного и нечистого, мира. Сама бабушкина непринуждённость — не вообще, а именно здесь — казалась ему теперь дорого достающейся святой ложью, на которую она пошла ради него.

И он горько винил себя, жалел бабушку какой-то пронзительной жалостью, и всё это причудливо мешалось в нём с радостью от того, что, как бы то ни было, бабушка всё-таки здесь, с ним, а когда уйдёт, то всё равно будет близко и он всё равно будет знать, что она делает, что думает и что говорит...

Во время спаржи под сабайоном (в глубине души Лермонтов до последнего момента надеялся на мороженое) за Митенькой пришёл вчерашний фельдфебель-служака.

   — J’espere vous révoir encore, mon prince[126], — как бы желая уходившего Митеньку подбодрить, сказала бабушка.

Митенька, скрывая за улыбкой досаду, ответил, что ещё обязательно вернётся.

   — Не князя ли Николая это сын? — спросила бабушка, когда за ним закрылась дверь. — Того самого, что владеет деревенькой недалече от твоей Кропотовки?

Разделившись с тётками, Лермонтов уже не имел отношения к Кропотову, сельцу в Тульской губернии, оставшемуся после отца, а окрестных помещиков он и совсем никогда не знал и потому молча пожал плечами.

   — Если того самого, — продолжала бабушка, — то жаль мальчика: папаша на редкость спесивый и пустой человек. Ну да Бог с ним! Поговорим лучше о твоих делах...

Она слабо взмахнула иссохшей жёлтой рукой, вызвав у Лермонтова мгновенную острую жалость, и опять стала такой, какой была до Митинькиного появления: ни французских речей, ни старомодно-изысканных жестов...

Машинально следя за неторопливыми движениями Андрея Ивановича, убиравшего со стола, и, видимо, уносясь воображением домой, бабушка рассказала о вчерашнем визите генерала Философова, который добыл ей пропуск на гауптвахту; о том, что он уверен в скором и благополучном окончании дела, поскольку-де Мишель защищал на поединке честь русского офицера и при этом ещё проявил не только великодушие, но и недоступное своему сопернику-дипломату благоразумие, выстрелив в воздух. Таково мнение не одного Философова, но и великого князя, которое он надеется внушить самому государю. (Точно передав смысл сказанного, бабушка опустила слова, тоже произнесённые великим князем: «Конечно, Лермонтов изрядный повеса и вольнодумец, но в сем случае...» И Лермонтов угадал это — по голосу бабушки).

Два или три дня назад судная комиссия допросила Алёшу Столыпина, и он подтвердил, что Мишель стрелял не целясь. Если это подтвердит и француз, дело прекратят в тот же день. Великий князь уже распорядился вызвать его...

   — Услышаны, видно, мои молитвы, — светло и робко улыбаясь, сказала бабушка, — После дождичка Бог даст и солнышко...

   — Хорошо, коли бы прекратили! — закуривая и ни с того ни с сего давясь дымом и кашляя, глухо ответил Лермонтов. — А меня бы — в отставку!

   — Господь с тобой, Мишенька! — как всегда, когда Лермонтов заговаривал об отставке, почти рассердилась бабушка, — Вон Алёша вышел в отставку против воли государя — и что? Сидит теперь в полицейской части на хлебе да воде и никого к нему не допускают. Лучше и не заикайся об отставке, если не хочешь опять меня в постель уложить!..

Лермонтов затянулся, притворяясь, будто следит за дымом, который клубился и исчезал в потоке лучей, перерезавших комнату. Андрей Иванович, укладывавший погребец, снисходительно-горестно покачал склонённой головой: вот, мол, кто сбил дитятю в гусары-то, а я только теперь догадался!..

13

В течение двух дней после свидания с бабушкой Лермонтов чувствовал себя отлично: хорошо спал, с аппетитом ел и много писал. У него уже полностью (правда, ещё без названия) было написано большое стихотворение в диалогах о литературе, где действовал князь Пётр Андреевич Вяземский — конечно, без имени и как читатель; журналист, под которым можно было подразумевать многих, и писатель, в котором отчасти Лермонтов изобразил себя. Были и ещё кое-какие наброски, которые тоже писались легко и скоро должны были прийти к окончанию.