Лермонтов - [138]

   — Давно бы так! — рассмеялся довольный Митенька и, вскочив с места, побежал к двери.

Лермонтов, которому надоела борьба с собой и с Митенькой, слабо махнув рукой, согласился.

Митенька, вызвав фельдфебеля, путаной скороговоркой стал инструктировать его на случай появления дежурного по караулам или кого-либо другого из начальства.

   — Так ты понял, братец? — спросил он, устав в конце концов от собственного косноязычия.

   — Так точно, ваше сиятельство! — неохотно ответил седоусый служака, в глазах которого светилось осуждение.

Митенька, слегка сконфузившись, отвернулся и отослал фельдфебеля. Соболевский накинул Лермонтову на плечи рыжую доху (только теперь Лермонтов догадался, зачем её привезли), и вся компания, задевая у дверей обалдевшего часового, высыпала в коридор, а оттуда по узкой лестнице, скользя за Митенькой на выщербленных ступеньках и натыкаясь друг на друга, скатилась в крошечный, устланный свежим снегом дворик. Высокие ворота справа от лестницы, у которых тоже темнела длинноголовая от кивера фигура солдата, вели из этого дворика прямо на безлюдную Шпалерную.

Увидев себя на улице, свободного хотя бы по виду, Лермонтов вспомнил о бабушке и подумал, что по долгу и совести ему следовало бы воспользоваться обстоятельствами и увидеться с нею, успокоить её. Но именно по совести-то и долгу поступить сейчас и было невозможно: убежать из-под ареста к цыганам или к любовнице признавалось в кругу, где жил Лермонтов, похвальным молодечеством, убежать же к матери или бабушке (подумать только, какой enfant á la mamelle![117] — смешной сентиментальностью...

Из сумерек, тускло поблескивая лакированными боками, шагом подъехала щегольская венская карета, а за ней — лёгкие и вместительные долгоруковские сани. Соболевский хотел усадить Лермонтова в карету.

   — Ни к чему это. Я ведь ряженый, — оглядывая на себе доху и с деланной небрежностью вваливаясь в сани, ответил он.

Вдоль набережной дул сильный ветер, и Лермонтов (он был без фуражки) натянул доху на голову. По временам, слушая Долгорукова, он высовывался из дохи, как из скворечника, чтобы поймать относимое ветром слово, и прятался опять. Разговаривать было трудно, и всё-таки Долгоруков ухитрился передать Лермонтову целый ворох полковых новостей, выпаливая их без всякого порядка и не заботясь отличать пустячные от важных.

И Лермонтов, удивляясь себе, почувствовал, что ему это не безразлично. Потом Долгоруков рассказал, что Лермонтову посвящён целый альбом с очень смешными рисунками и подписями к ним. Какими именно — пока секрет.

   — Да, кстати, — вдруг перебил он себя, — в суд отправлена официальная бумага, в которой сказано, что в день ссоры с Барантом ты был отпущен из полка самим Плаутиным...

Лермонтов растроганно закивал головой в своём «скворечнике», догадавшись, что автор бумаги — Петя Годеин. Вообще по словам Долгорукова выходило, что Лермонтова оставят в полку. Такое же заключение вывел и Костя Булгаков из разговора со своим двоюродным братцем, заседавшим в суде. То же думали и в свете.

Дело теперь было за государем. Все знали, что государь ненавидел французского короля и презирал его посла. Кроме того, близилась Пасха, а на Пасху испокон веку милуют и не таких преступников, как Лермонтов.

Мысли о бабушке, недовольство собой за то, что поступает не по совести, не так, как поступил бы ещё в школе, куда-то отодвинулись, и Лермонтов опять ощутил то же возбуждение, которое испытал на гауптвахте при появлении этих неожиданных гостей.

   — Ну и прекрасно! — захлёбываясь ветром, прокричал он на ухо Долгорукову. — Всё к лучшему в этом лучшем из полков! Ну и выпьем сегодня за это!..

11

Цыгане, из-за дурной погоды, да и вообще глухого времени (шёл Великий пост) не избалованные визитами, по-восточному бурно обрадовались приезду хорошо знакомых и щедрых бар. В первые минуты неряшливые и простоволосые цыганки, суетясь и охая низкими грудными голосами, бегали через пахнущие кислой капустой прохладные сени, которые делили дом на две половины — хозяйскую и гостевую, исчезали, вновь появлялись и наконец, уже принаряженные и причёсанные, степенно вышли к гостям, кланяясь и произнося цветистые приветствия, на этот раз вполне искренние.

Хор всё-таки был не весь: часть увёз на тройках какой-то загулявший откупщик; несколько мужчин гуляли сами по себе в ближних трактирах, тут же, в Новой Деревне. Зато гостей встретил первый бас, известный на весь Петербург Михайла Иванович, он же Хапила, который, предвкушая весёлый вечер и хороший заработок, хотел непременно «закатить» величальную Соболевскому.

— Нет, нет! С чего это меня величать! — фамильярно беря под руку красавицу Фису и усаживая её рядом с собой на обитый красным ситцем диванчик, ответил тот. — Повеличайте лучше князя: ведь экую штуку он удрал!

И, приподнявшись с диванчика, вытолкнул в круг Митеньку. Митенька схватил за рукав Лермонтова:

   — Вот кого величайте! Нет для меня сегодня дороже человека!

Величали Лермонтова.

Запевала некрасивая почти до уродства, костлявая и плоская, но редкостно голосистая Алька, как почти все цыганки и цыгане тоже имевшая прозвище — Лётка. Стоя перед Лермонтовым с гитарой, она с неожиданно женственной плавностью наклонялась в такт песне, дико и ярко блестя округлившимися глазами и разудало тряся по-мальчишески лохматой смоляной головой.