Лермонтов - [124]

От конюшен, расположенных в дальней стороне полкового двора, примыкавшей к пустому полю, упруго неслось разноголосое ржанье коней и людские голоса; было в этих звуках что-то привольное и беспричинно радостное, и Лермонтов с Бухаровым не сговариваясь прибавили шагу. Вдоль обоих фасадов офицерской конюшни на недоуздках, тесно сбившись у коновязей, стояли уже вычищенные кони, по-зимнему курчавые и седые от инея; немного в стороне, смеясь и переговариваясь, толпились денщики.

При Хомутове каждый офицер представлял на выводке только одну лошадь, какую хотел; Плаутин же приказал выводить всех, ходивших под верхом. Денщики от этого взвыли.

Лермонтов держал трёх верховых лошадей; кроме своего любимца Парадёра, купленного у бывшего командира, когда он оставлял полк, ещё солового мерина Августа и кобылицу.

Ухаживать за ними Сердюку помогал Вертюков. И сегодня рано утром, облачившись в нарочно сшитый для него серо-синий денщицкий мундир, Вертюков пришёл на выводку вместе с денщиком Лермонтова.

   — Глянь-ка, хохол, — барин! — хлопнув Сердюка по плечу и выходя из толпы, сказал Вертюков, первым заметивший Лермонтова.

Денщики, в том числе и лермонтовский Сердюк, оборвав разговоры и смех, напряжённо вытянулись, увидев офицеров; только Вертюков, сняв по-мужицки фуражку, дружелюбно-почтительно поздоровался с Бухаровым и с фамильярным радушием пожелал Лермонтову доброго утра, спросив по обыкновению, как почивалось.

Бухаров, осматривая и оглаживая лошадей, медленно пошёл к дальнему концу коновязи, а Лермонтов двинулся туда, где стояли его лошади.

   — Парадёр! — окликнул он своего любимца.

Парадёр, тёмно-серый в яблоках скаковой орловец, выгнув тонкую шею и остро подняв уши, оглянулся и тихо заржал. Подойдя, Лермонтов обнял его сухую голову и поцеловал в тёплый розовый храп. Огладив голову и шею коня, Лермонтов взглянул на свои руки в белых перчатках и не увидел на пористой лайке никаких следов пыли.

   — Ты, что ли, чистил его? — опросил он Вертюкова.

   — А то кто же? — ворчливо ответил Вертюков. — Хохол-то с ним не в ладах.

   — Как это — не в ладах? — переспросил Лермонтов.

   — Да так: то удилами задёрнет, то концом повода хлестнёт исподтишка. А чистить боится. Ябеды не люблю, а про такое молчать не стану...

   — Сердюк, я уже много раз говорил тебе, чтобы ты не портил коню характер, — хмуро сказал Лермонтов.

   — Та вин ось завше мэнэ пэрший займае! — привычно разыгрывая обиженного, ответил денщик, коротко и зло взглянув на Вертюкова.

   — Да кто же из вас умнее? — устало возразил Лермонтов. — Уступи ему.

   — Хай вин уступае! — упрямо ответил денщик. — Вы що думалы: вин глупый? Тю-тю! Це ж така хытра тварюка!

   — Почему же он меня никогда не займает, как ты говоришь? — спросил Лермонтов, сняв перчатку и голой рукой водя по нежной и гладкой, как атлас, коже в паху у коня. Парадёру было щекотно и холодно, он мелко подрагивал кожей, но охотно терпел это от Лермонтова.

   — О це ж и есть, що вин хитрый, як видьмак! — тоном обличения выкрикнул денщик. — Хочитэ знаты, що вин зараз думае?

Лермонтов усмехнулся:

   — Ну-ну, скажи, это любопытно...

   — Вин думае: «Колы я зроблю лыхо их благородию, воно прикаже мэнэ арапником видстегаты або вивса нэ даваты. Краще я зроблю якысь паскудство Сердюкови, бо вин хлопец малый и ни як нэ може мэни отомстить». Ось що вин думае, цей видьмак!

Лермонтов весело расхохотался:

   — Браво! Ай да Сердюк! Ты, оказывается, проникаешь в чужие мысли не хуже Бальзака. А ты не можешь сказать, о чём сейчас думает генерал?

Сердюк был озадачен и почти испуган.

   — Ось, бачьтэ! — опасливо покачав головой, сказал он. — Та хиба ж це можно? Хто же мае право знаты, що думае енерал? Це ж вам нэ кинь!..

Откуда-то издалека, со стороны полковой канцелярии, донёсся протяжный крик вестового. Через минуту он повторился уже ближе, его подхватили солдаты, окружавшие коновязи у ближних конюшен, и тотчас же несколько голосов, догоняя друг друга, понеслись вглубь огромного полкового двора: «Поручика Лермонтова к генералу!» В этот, начавшийся с диссонансов и вдруг ненужно стройно зазвучавший хор, вплеталось конское ржанье, вплетались певучие — каждый по-своему — полтавские, вятские, владимирские голоса, ударялись в каменные стены и отлетали изуродованным эхом — «у-у-э-э-у-у!». Разобрав своё имя, Лермонтов почувствовал, что у него, как тогда, в кабинете Корсакова, похолодели и взмокли руки: он и ждал вызова к генералу, и где-то в глубине души надеялся, что на этот раз пронесёт.

Встревоженно подошёл Бухаров. Лицо у него потемнело, редкие сизо-серебристые усы подрагивали. Не думая о том, смотрят на него или нет, он молча перекрестил Лермонтова, нагнулся и, обдав его запахом берёзовой настойки и уколов усами, поцеловал.

   — Ну, с Богом, Миша, не робей! — сказал он. — В случае чего — мы все за тебя горой...

После этого поцелуя, после этих слов Бухарова Лермонтову почему-то уже неудобно было идти в конюшню, хотя ему очень хотелось увидеть напоследок своих. Чувствуя острое щекотание в носу, он растерянно постоял на месте, глядя вслед уходящему Бухарову, потом махнул рукой и, отослав удивлённого, ничего не понимающего Вертюкова домой, отправился прямо к полковому командиру.