Лермонтов - [121]

Это было уже не в первый раз: в дни особенно дурного настроения и в хорошие дни (их, впрочем, было гораздо меньше) императрица в кругу самых близких ей женщин читала вслух свой дневник — не подряд, конечно, а те страницы, которые не были слишком интимны: дворцовые и городские новости, беглые записи встреч и разговоров.

Не говоря уже о Сесили Фредерикс, Карамзина и Оленина чаще остальных удостаивались такого доверия: императрица знала, что они умеют хранить чужие секреты, и связывала это с их целомудрием, тогда как болтливость большинства придворных дам считала неизбежным следствием образа жизни...

   — Annete, — обратилась императрица к сидевшей с краю Олениной, — прикройте, пожалуйста, дверь, дитя моё. Кажется, я плохо её закрыла...

Оленина, высокая, с туго обтянутыми шёлком грудью и бёдрами, совсем не аскетического типа женщина, поднялась и подошла к двери, слегка приоткрыв её, прежде чем захлопнуть. В недавно покинутой столовой раздались мужские шаги и голоса.

   — Мы сделаем нашим дамам маленький сюрприз! — сказал за дверью высокий голос государя.

Оленина, тряхнув кольцами светлых волос, смятенно оглянулась в сторону кофейного столика и поймала испуганные взгляды остальных женщин. Императрица, ещё чаще и мельче тряся головой, схватила сухонькой рукой листки и снова спрятала под накидку. Позы женщин сразу стали натянутыми и неестественными, как у натурщиц, которые готовятся позировать перед капризной знаменитостью. Мужские шаги раздались совсем близко. Оленина распахнула дверь и присела в низком поклоне, пропуская государя.

   — Нет, нет, нет! Ради Бога, без церемоний! — кокетливо сказал Николай Павлович и, ловко поймав за кончики пальцев пухлую бледную руку фрейлины, поднёс к надушенным усам.

Подойдя к столику, он, с непринуждённо разыгранной почтительностью, приложился к дрожащей руке жены и по очереди подошёл к Сесили Фредерикс и Карамзиной, на которой чуть дольше задержался взглядом.

Повторяя жесты и чуть ли не слова государя, пришедшие с ним мужчины — генерал-адъютант граф Орлов, свиты генерал-майор Плаутин и камергер граф Виельгорский — привычно и бесстрастно исполнили требования этикета.

   — Надеюсь, мы не слишком помешали вашему уединению, mesdames, — отодвигая ногой в ботфорте низкий пуфик и ища глазами более достойную себя мебель, сказал государь.

   — О, как можно, ваше величество! — поспешно ответила императрица, тряся пепельными буклями. — Здесь всегда вам рады...

Николай Павлович, а за ним оба генерала и граф Виельгорский бесшумно расселись, вклинившись между женщинами.

Пока это происходило, императрица, сделав вид, будто ей жарко, сняла с плеч накидку и, незаметно обернув ею дневник, положила к себе на колени. Ей показалось, впрочем, что Виельгорский заметил это, но он был свой, его жена и дочь относились к числу немногих самых близких императрице людей, и то, что он что-то заметил, могло даже пригодиться.

Натянутость не исчезала. Императрица кроме испуга испытывала тяжёлую досаду и неудовлетворённость, которую всегда испытывает автор, внезапно лишившийся аудитории; Сесиль Фредерикс, полька и патриотка, почти открыто не любила Николая Павловича; Олениной не терпелось узнать пикантные, как она ожидала, новости, а Карамзина терзалась мрачными предчувствиями; сочетание имён, в которое попало имя Лермонтова, казалось ей зловещим.

Утратив свою обычную непринуждённость, она, хмурая и молчаливая, сидела между Виельгорским и Плаутиным, и щёки её багровели такими же некрасивыми нервическими пятнами, как у императрицы.

   — Annete, будьте до конца благодетельницей, — сухим и скучным голосом обратилась к Олениной Фредерикс, — поторопите с кофе...

Пышная Оленина величаво поднялась, притянув к себе быстрый взгляд Орлова.

   — А мы... мы можем рассчитывать, что и нас не забудут? — с наигранным смирением спросил Николай Павлович.

Императрица, хорошо знавшая цену этому смирению, снова испугалась.

   — Хозяин за этим столом — вы, государь! — сказала она и, не находя покоя рукам, погладила лежавшую на коленях накидку.

Раздался упругий хруст, и императрица вздрогнула всем телом. Граф Виельгорский шумно двинул стулом и, будто что-то поднимая, склонил гладкую лысину, в которой разноцветно отразился отсвет экрана. Николай Павлович настороженно скосил взгляд, но ответил, не изменив тона:

   — Нет, нет! Здесь все мы — только гости. Но у нас на Руси гостей-мужчин принято угощать чем-нибудь мужским...

   — Да, да, — почти обрадовалась императрица. — Annete, прикажите к кофе что-нибудь крепкое...

   — Не за себя хлопочу — за други своя, — кокетливо извиняясь, сказал Николай Павлович, когда Оленина вышла. — Орлов и Плаутин — кавалеристы, народ избалованный, не то что наш брат пехтура... Ведь верно, граф? — неожиданно обернулся он к Виельгорскому, который никогда не был на военной службе, если не считать короткого пребывания в ополчении в двенадцатом году.

Николай Павлович на этот раз не рисовался своей забывчивостью: военная служба была для него таким универсальным, таким обязательным состоянием, что ему, лишь сделав над собой усилие, удавалось допустить, что кто-то из живущих бок о бок с ним людей мог не быть в военной службе.