Лермонтов: Мистический гений - [44]

Об этом чувстве в том же 1830 году написал он и стихотворение «Первая любовь». Но, может быть, ему хотелось растревожить свои чувства?

В ребячестве моем тоску любови знойной

Уж стал я понимать душою беспокойной.

На мягком ложе сна не раз во тьме ночной,

При свете трепетном лампады образной,

Воображением, предчувствием томимый,

Я предавал свой ум мечте непобедимой.

Я видел женский лик, он хладен был как лед,

И очи — этот взор в груди моей живет;

Как совесть душу он хранит от преступлений;

Он след единственный младенческих видений.

И деву чудную любил я, как любить

Не мог еще с тех пор, не стану, может быть.

Позже, когда поэт стал знаменитым, нашлись и претендентки на роль этой незнакомой девятилетней девочки. Эмилия Верзилина, в замужестве Шан-Гирей, уже в пору лермонтовской посмертной знаменитости, в 1860-е годы, смело отождествила себя с этой малюткой. Ее дочь вспоминает: «Это была моя мать, она помнит, как бабушка ходила в дом Хастатовых и водила ее играть с девочками, и мальчик-брюнет вбегал в комнату, конфузился и опять убегал, и девочки называли его Мишель…» Вообще-то Эмилия Шан-Гирей оставила не самый добрый след в жизни поэта, в его дуэльной истории, могла бы и не придумывать байки. Но в них ли дело?

Михаил Лермонтов писал, как влюбился второй раз, будучи в гостях у отца в имении Кропотово. И опять, это скорее была любовь к своим детским воспоминаниям: «Напоминание о том, что было в Ефремовской деревне в 1827 году, где я во второй раз любил двенадцати лет — и поныне люблю».

Когда во тьме ночей мой, не смыкаясь, взор

Без цели бродит вкруг, прошедших дней укор

Когда зовет меня невольно к вспоминанью:

Какому тяжкому я предаюсь мечтанью!..

О, сколько вдруг толпой теснится в грудь мою

И теней, и любви свидетелей!.. Люблю!

Твержу, забывшись им. Но полный весь тоскою

Неверной девы лик мелькает предо мною… [26]

Уже в Москве во время учебы в пансионе у Мишеля вновь появляется предмет его мечтаний, и опять вполне детских: «1830 (мне теперь 15 лет). Я однажды (3 года назад) украл у одной девушки, которой было 17 лет, и потому безнадежно любимой мною, бисерный синий снурок; он и теперь у меня хранится. Кто хочет узнать имя девушки, пускай спросит у двоюродной сестры моей. Как я был глуп!..»

Привычка собирать и хранить мелкие девичьи интимные безделушки сохранилась у поэта до конца жизни. И в кармане погибшего на дуэли Лермонтова, как мы знаем, хранился мелкий девичий сувенир от последней своей возлюбленной Катеньки Быховец: бандо, которое было всё в крови Лермонтова.

В Москве, уже чуть ли не наряду с поэзией, а иногда и потесняя поэзию, его сердце занимали женщины. Он был искренен во всех своих увлечениях, но по-прежнему скорее любил саму любовь к ним, нежели самих избранниц. Откровенно боялся взаимной любви, ответного чувства. С одной стороны, он был явным мечтателем, но его семнадцатилетние подружки, естественно, смотрели на него как на пажа, шута, поверенного в делах, и… находили более солидных мужчин для замужества.

Вскоре Михаил Лермонтов уже навсегда успокоился, что «благодарных» женщин нет, что женщина и измена — это синонимы, и потому серьезного внимания на них уже старался не обращать. Как позже в Санкт-Петербурге писал после разговора с ним Виссарион Белинский в письме Боткину: «Женщин ругает: одних за то, что дают; других за то, что не дают… Пока для него женщина и давать одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин, и в жизни только их и видит…»

Но тут в оправдание Михаила Лермонтова я скажу, что когда он стал юношей, молодым мужчиной, уверенным в себе и в своих силах, может, и не красавцем, но сильной талантливой личностью, умело очаровывающим женщин, он мог и всерьез влюбиться, мог даже помечтать о будущей совместной жизни. С Катей ли Сушковой, с Варенькой Лопухиной или позже с Марией Щербатовой. Но всё та же властная и любящая бабушка Елизавета Алексеевна, как и в случае с отцом, жестко сказала внуку, что при своей жизни благословение (а значит, и право на наследство) на свадьбу она ему не даст. Но никакую искренне любящую его молодую дворянку, к примеру, ту же Вареньку Лопухину или Катеньку Сушкову, никакая семья нищему дворянину без наследства замуж не отдала бы. Уже в 1840 году, когда Лермонтову было 25 лет, возраст, вполне пригодный для женитьбы по всем обычаям того времени, Е. А. Верещагина пишет своей дочери Александре, доброй приятельнице поэта, уже вышедшей замуж в Германии за барона Хюгеля: «Часто спорю с Елизаветой Алексеевной (Арсеньевой. — В. Б.). Слышать не хочет, чтобы Миша при ней женился, любить будет жену, говорит, и что это ее измучит, и не хочу, говорит, чтоб он при жизни моей женился…»

Да и он сам, привыкнув к безбедной жизни, вряд ли рискнул бы жениться без гроша в кармане, без благословения бабушки, обрекая себя и семью на скудное существование. Подобные случаи бывали, но не так часто в дворянской среде. К примеру, мне кажется, могла бы решиться на такое небогатое замужество княгиня Щербатова, искренне любящая поэта, к тому же прошедшая суровую школу жизни.

Конечно, не будь этой несчастной дуэли, годам к тридцати бабушка могла бы смилостивиться и помечтать о правнуках. Но до такой поры поэт не дожил. И поэтому, увлекшись самой чистой любовью, он не мог надеяться на серьезное развитие отношений. Он сам смирял свою любовь, высмеивал ее, всякий раз останавливаясь на опасной черте. Любя всерьез Катеньку Сушкову, открыто издевался над ней, убивая в себе свои чувства.