Лермонтов и христианство - [187]

В книге «С того берега» А. Герцен в своём «Эпилоге» подтверждает печальное видение эпохи М. Лермонтовым:

«Меня просто ужасает современный человек. Какая бесчувственность и ограниченность, какое отсутствие страсти, негодования, какая слабость мысли, как скоро стынет в нем порыв, как рано изношено в нем увлеченье, энергия, вера в собственное дело! – И где? чем? когда эти люди истратили свою жизнь, когда они успели потерять силы? Они растлились в школе, где их одурачили; они истаскались в пивных лавках, в студенческой одичалости; они ослабли от маленького, грязного разврата; родившиеся, выращенные в больничном воздухе, они мало принесли сил и завяли потом, прежде, нежели расцвели; они истощились не страстями, а страстными мечтами. И тут, как всегда, литераторы, идеалисты, теоретики, они мыслью постигли разврат, они прочитали страсть. Право, иной раз становится досадно, что человек не может перечислиться в другой род зверей, – разумеется, быть ослом, лягушкой, собакой приятнее, честнее и благороднее, нежели человеком XIX века.

…Одно утешение и остается: весьма вероятно, что будущие поколения выродятся ещё больше, ещё больше обмелеют, обнищают умом и сердцем; им уже и наши дела будут недоступны и наши мысли будут непонятны. Народы, как царские домы, перед падением тупеют, их понимание помрачается, они выживают из ума – как Меровинги, зачинавшиеся в разврате и кровосмешениях и умиравшие в каком-то чаду, ни разу не пришедши в себя; как аристократия, выродившаяся до болезненных кретинов, измельчавшая Европа изживет свою бедную жизнь в сумерках тупоумия, в вялых чувствах без убеждений, без изящных искусств, без мощной поэзии. Слабые, хилые, глупые поколения протянутся как-нибудь до взрыва, до той или другой лавы, которая их покроет каменным покрывалом и предаст забвению – летописей».

Местами повторяя думы Лермонтова едва ли не буквально, Герцен завершает свой «Эпилог»: «Когда многие надеялись, мы говорили им: это не выздоровление, это румянец чахотки. Смелые мыслию, дерзкие на язык, мы не побоялись ни исследовать зло, ни высказать его, а теперь выступает холодный пот на лбу. Я первый бледнею, трушу перед тёмной ночью, которая наступает; дрожь пробегает по коже при мысли, что наши предсказания сбываются – так скоро, что их свершение – так неотразимо. …Прощай, отходящий мир, прощай, Европа!»…

Цюрих, 21 декабря 1849 г.

«Видимая, старая, официальная Европа не спит – она умирает!», – пишет Герцен из Парижа в следующем году.

Однако нечто подобное было характерно не только для «отсталой» России. В этой связи представляется любопытным «сторонний» взгляд на исторически ту же эпоху: «Мир разлагается, как гнилая рыба, мы не станем его бальзамировать» (нем. Die Welt geht auseinander wie ein fauler Fisch. Wir wollen sie niclit balsamieren), – предвещая мысли Лермонтова, писал Гёте о «мире», под которым, естественно, подразумевал Европу.

VI. В феврале 1841 г. Лермонтову был разрешен короткий отпуск в столицу для свидания с бабушкой Е. А. Арсеньевой. Главной же его целью были поиски пути выхода в отставку с тем, чтобы полностью уйти в литературную деятельность. П. А. Висковатов, со слов

A. А. Краевского, говорит об этом периоде: «Он мечтал об основании журнала и часто говорил о нем с Краевским, не одобряя направления «Отечественных записок». «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам все тянуться за Европою и за французским. «Мы в своем журнале, – говорил он, – не будем предлагать обществу ничего переводного, а свое собственное. Я берусь к каждой книжке доставлять что-либо оригинальное, не так, как Жуковский, который все кормит переводами, да еще не говорит, откуда берет их». Хлопоты Лермонтова, как известно, закончились высылкой его из столицы.

Весьма интересно наблюдение Лермонтова – и тоже на балу, оставленное не дворянином, а, скорее, «разночинцем» – поэтом B. И. Красовым. В июле 1841 г. он пишет А. А. Краевскому: «Что наш Лермонтов? …Нынешней весной, перед моим отъездом в деревню за несколько дней – я встретился с ним в зале Благородного собрания, – он на другой день ехал на Кавказ. Я не видал его десять лет – и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо. Он был грустен, и, когда уходил из собрания в своем армейском мундире и с кавказским кивером, у меня сжалось сердце – так мне жаль его было».

VII. В свете рассматриваемого вопроса интересно проследить сокровения европейской мысли Нового времени и «века Просвещения», предшествующего эпохе Лермонтова.

Французский философ Блез Паскаль на протяжении всей своей жизни исследовал место человека в мире и смысл его существования. И возвышая, и чаще – унижая человека («человек, всё же, бесконечно выше других существ, поскольку сознает своё ничтожество»), видя зло в испорченности сознания человека («Несчастным может быть только существо сознательное. Разрушенный дом не может быть несчастным. Бедствовать сознательно может только человек»), Паскаль сформулировал свои открытия следующим образом: «Не в пространстве, занимаемом мною, должен я полагать свое достоинство, а в направлении моей мысли. Я не сделаюсь богаче чрез обладание пространствами земли. В отношении пространства, вселенная обнимает и поглощает меня как точку; мыслью же своею я обнимаю её». Следуя своим концепциям, Паскаль в научной работе «Трактат о пустоте» логично приходит к тому, что «человек предназначен для бесконечности». В основе «Трактата» содержится представление о том, что бесконечна не только протяженность вселенной, бесконечно и время, в котором она существует, и время, в котором она будет существовать. Бесконечны непрестанно совершающееся во вселенной движение и изменения в ней, как бесконечен числовой ряд. Мир, по Паскалю, представляет собой единое целое: «все части мира находятся между собой в таком взаимосцеплении, в такой связи», что каждая из них связана со всеми без исключения другими и зависит от них. «Всё в мире является и причиной, и следствием, и движущим, и движущимся, и непосредственным, и опосредованным… всё связано естественными и нерушимыми узами, соединяющими самые отдаленные друг от друга, самые непохожие друг на друга явления». А поскольку различных объектов и процессов в мире неисчислимое множество, и каждый из них связан со всеми прочими, то у любого исследуемого объекта, как бы мал он ни был, обнаружится бесконечное количество связей. Таким образом, в каком бы направлении ни велось научное исследование, оно будет направлено на постижение бесконечности, что не продуктивно, а потому бессмысленно. Ибо знания, которыми располагает и когда-либо будет располагать человечество, всегда будут конечными.