Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка… - [12]
Вылезти из окна и спуститься, пользуясь выступами каменной кладки, было несложно. Он спрыгнул в кусты сирени. Выпрямился и огляделся.
Стояла темная ночь. Месяц едва проглядывал сквозь лохматые черные облака. Тишина, ни шороха. И цикад не слышно: поздно, осень.
А в какой стороне беседка? Не хватало еще заблудиться ночью в парке. То-то выйдет конфуз! Примут за ненормального. Гоголю бы простили, он и так чудак. Михаил же драгун с трезвым рассудком.
Лермонтов выбрался на аллею и пошел наобум. Вот ведь дура: для чего назначать свидание в беседке, раз он не знает, где эта беседка находится? Никакого соображения — не могла поставить себя на его место. Броди теперь в темноте. Как тать в нощи.
Не видать ни зги. Может быть, налево?
Но зато ощущение непередаваемое: теплая осенняя ночь, ни ветерка, остро пахнет листьями, землей и цветами сирени…
«Так! Вроде шорох. Это, должно быть, мышь. Или все-таки платье незнакомки? Жаль, что нет фонаря. Или свечки.
Кажется движение за стволами. Так и есть — беседка. Слава богу! Все-таки нашел.
Фигура в темном плаще с накидкой. Сцена — как в какой-нибудь пьесе Лопе де Вега[17]. Или Тирсо де Молина[18]. Мои испанские корни, где вы там? „Буэнос ночес, сеньорита! Кэ таль? Комо эста Устед?“[19] Здесь мои познния в испанском кончаются. Надо переходить на французский».
— Бон нюи, мадемуазель. Комман са ва?[20]
Он подошел почти вплотную, но лица не видел.
— Трэ бьен, мерси[21].
Голос не узнал, потому что пискнула еле слышно.
Взял ее за руки. Пальчики холодные и заметно дрожат.
— Вы хотели меня видеть, я пришел. Только я вас не вижу. Кто вы, мадемуазель?
Она тяжело дышала и не отвечала.
— Ах, скажите же что-нибудь!
Молчит. Хочет отнять руки.
— Говорите же ради всего святого!
Она пролепетала:
— Михаил Юрьевич… Мишико… — и заплакала.
— Господи Иисусе! Что с вами? — обнял Михаил ее за плечи.
Девушка порывисто прижалась к нему, и он почувствовал спазмы плача у нее в груди.
— Не таитесь, откройтесь, — произнес корнет мягко. — Все, что наболело. Я постараюсь помочь.
Она сжала его ладони и подняла лицо.
— Поможете?
— Обещаю.
— Михаил Юрьевич… Мишико… Женитесь на мне!
Изумившись, он пробормотал:
— Боже мой, о чем вы?
— Увезите меня отсюда. Я готова разделить ваш суровый армейский быт. Ожидать вас после сражений, ухаживать в случае ранения… Стану вам примерной женой.
Лермонтов не знал, что сказать. Наконец с трудом произнес:
— Шутите, сударыня?
— Ах, какие шутки! Это мольба! Никому другому я не могла бы открыться. У меня нет настоящих друзей. Я живу в доме моей тетушки…
«Это Майко! — догадался он не без удовольствия. — А что, может и в самом деле жениться?»
— Здесь и дома я ни в чем не нуждаюсь. Я княжна, все меня любят. Дома — дорогие мне сестры и брат. Меня намереваются выдать за богатого жениха. В благодарность им не смогу отказать и пойду за нелюбимого князя… Но в душе — тоска, тоска! Я способна на большее: стать подругой великого человека. Такого, как вы.
— Вы мне льстите, милое дитя.
— Ах, не говорите со мной в таком тоне! Точно Онегин в ответ на письмо Татьяны. Я уже не ребенок. Мне осьмнадцать лет, и я могу сама сделать выбор. Вся моя надежда на вас! Буду только с вами — и ни с кем более!
— Вы меня пугаете, Майко.
— Вы военный, а военным не пристало пугаться.
— Знаете, женитьба — чрезвычайно ответственный шаг.
— Хорошо, не женитесь, это все равно, только увезите меня с собой.
— Разрешите подумать до утра? Я человек рассудочный.
Девушка разжала пальцы и отстранилась.
— Не хотите… понятно…
— Погодите! Перестаньте, ей-богу, злиться. Я же не сказал «нет». Были б вы происхождения низкого или сирота. Но украсть княжну, да еще окруженную сонмом родичей, — дерзость непомерная. И куда бежать? Я на службе под особым приглядом. Нет, бежать не удастся. Выход один — законный брак. Я могу испросить дозволения жениться у Безобразова. Вы ведь знаете: лица из числа офицерского состава по закону, изданному императором, не имеют права жениться без разрешения своего командира. Предположим, Безобразов не возразит. Но дадут ли согласие ваши родственники?
— Я надеюсь… Но сказать точно я бы не решилась, — Майко вздохнула.
Лермонтов приободрился.
— Вот видите. Надо взвесить все «про» и «контра»[22]. Утро вечера мудренее. Сможем мы увидеться завтра наедине?
— Приходите в беседку после обеда. Здесь принят послеобеденный отдых, все ложатся спать, дом пустеет. Если я не смогу вырваться, напишите записку, положите вот сюда под камушек — я приду и прочту.
— Хорошо. Так и сделаю. — Он опять сжал ее ладони. — Милая Майко…
Михаил прошептал взволнованно:
— Вы мне очень нравитесь. Я вам тоже?
— Да, очень. Эта ваша драма… Я слушала с замиранием сердца. И сказала себе: этому человеку можно посвятить жизнь.
Лермонтов наклонился, прижался губами к ее губам, трепетным, прохладным, ощутил запах миндаля. Внезапно ему действительно захотелось стать супругом княжны Орбелиани, провести медовый месяц в Тарханах, а затем снять квартиру в Петербурге. Или в Москве. Быть отцом семейства. Мальчика назвать Юрием. Девочку — Марией. А другую — Елизаветой, в честь бабушки…
